Жан-Малыш с острова Гваделупа

Шварц-Барт Симона

— Красиво говоришь, — сказал Жан-Малыш, — но что за странное имя ты произнес, уж не ослышался ли я: Юноша-которого-не-поймать, так, что ли?

— Точно так, — степенно произнес калека, — этот заколдованный человек появляется на плантациях, и первое время его никто не замечает, всем кажется, что он всегда здесь работал. Все мы сначала думали, что он из здешних, — верно, тут без волшебства не обходится. А потом он начинает смеяться над нами — над кем же ему еще смеяться? — потешается над нашим покорством и смирением, и приходит день, когда он в открытую поднимает нас против хозяев. И тогда волшебство кончается, и все сразу узнают в нем Юношу-которого-не-поймать. Его казнили раз двадцать, и все напрасно, он опять появлялся на плантациях. Однажды его даже сожгли в угольной топке и развеяли пепел до самого моря. И чего только

с ним не делали, чего не творили, а сколько раз резали на мелкие куски и разбрасывали их по полям и лесам, чтобы они опять не сложились, я и не упомню. Но вилами воду не проткнешь, и истинное колдовство белым не по зубам: не далее как вчера он объявился на плантации Эннекен…

— Это там, где поля ромового завода, что у городка Пти-Бур? — вырвалось у Жана-Малыша.

— Именно там… в полпути от Монтебелло, — подтвердил старый раб.

Потом он вдруг прикрыл глаза и, изнывая от нетерпения, просительно добавил:

— Я спрятал тебя за своей изгородью, дал тебе поесть, прикрыл твой срам и даже рассказал тебе самую что ни на есть прекрасную историю из всех, что можно услышать на плантациях с того дня, как сгинуло солнце. Ну сделай милость, дружище, скажи хоть несколько слов, хоть что-нибудь о том, что видел в лесах, поведай самую короткую историю, грустную или смешную, все равно, а может, и грустную и смешную сразу, ведь раньше такое часто можно было услышать, подари мне что-нибудь, хоть несколько слов, если не привык долго говорить, дай мне уснуть сегодня счастливым человеком…

— Мне нечего тебе рассказать, — сказал Жан-Малыш.

И добавил дрожащим от волнения голосом:

— Ничто из того, что я видел на земле, не может сравниться с твоей историей…

Спасибо, — промолвил старик, утирая благодарные слезы.

Перед такой святой, блаженной простотой Жан-Малыш не мог сдержать улыбки:

— Слушай, раз для тебя один мой вид — уже история, то я могу тебе поведать еще одну. Только вот что: не пугайся, все, что ты увидишь, — просто сказка, тебе от нее не будет никакой беды…

— А ты часом не смеешься надо мной?

— Нет, — сказал Жан-Малыш, покидая человеческое обличье.

Несколько мгновений калека не знал, восхищаться ему или падать в обморок. Потом он устремил на птицу невозмутимый взгляд ребенка, всосавшего все эти чудеса с молоком матери, и Жан-Малыш поклонился ему, шутливо покаркивая. Наконец герой наш взмыл над хижиной, над изгородью из колючего кустарника, над очарованным стариком, который теперь хлопал в ладоши, как хлопали иными вечерами в Лог-Зомби рассказчику, оказавшемуся на высоте: такого слушаешь и будто все своими глазами видишь, слушаешь до тех пор, пока уже ничего не видно…

3

Он сел на берегу бухточки, сделал несколько шагов по влажному черному песку, оставляя за собой яркий след от кровоточащей на крыле ранки. Когда он обернулся человеком, из левого запястья обильно текла кровь. Он кое-как перетянул руку жгутом лианы и накинул на себя пояс. Поднялся сырой ветер, который сразу покрыл его тело ледяным бисером, но, стоило ему застегнуть пряжку пояса, по всем его членам разлилось тепло, перестала сочиться кровь, а на кожу легла странная ребристая пленка, похожая на прозрачную, будто стеклянную, чешую, с которой все соскальзывало, не оставляя даже царапин. Удивившись, он надел на руку вещий браслет и сразу почувствовал, что где-то там, в ночной тьме, пробудились могучие чары; и понял он, что после целой вечности молчания браслет спешил ему на помощь, давал, наконец, о себе знать, указывал верный путь.

Собрав пожитки, он пошел туда, куда вел его браслет. Тот не говорил человеческим голосом: это было так, будто живые ветви деревьев искали его, теряли, снова находили в ночной мгле, обвивались вокруг груди и тянули туда, куда следовало идти. Ветви провели его через ленту мангровых зарослей, над которой он только что парил птицей. У самого шоссе ворчание мотора заставило его нырнуть в траву — мимо промчался грузовик, над кабиной которого был установлен прожектор, ослепительный луч обшаривал окрестности; дальше наш герой пробирался, уже низко пригибаясь к земле, держась подальше от дороги, огибая все встречавшиеся на пути открытые места, где его мог настигнуть сноп света…

Серая мгла растворяла одну за другой ночные звезды; Жан-Малыш двигался вперед не спеша, зорко присматриваясь ко всему,

что пряталось в тумане. Как ни странно, он лучше видел не ближние предметы, а то, что находи лось вдали. Он догадался, что дело здесь в браслете, и вскоре опустил веки на свои ненадежные человеческие глаза, отдавшись во власть внутреннего зрения. Вот так, с закрытыми глазами, углублялся он в мертвую, окутанную мглистым саваном страну. Дороги были пусты. Деревни погружены во тьму. Не верещали кузнечики, не пели цикады, ни одну живую тварь не вспугнул он по пути. В предместье Пуэнт-а-Питра на перекрестках желто горели, словно подвешенные дыни, овалы уличных фонарей, но фонари эти ничего не освещали, вокруг них не вился ни один мотылек. Возле моста Лагабар в луче прожектора сиротливо стояла покинутая сторожевая будка с плотно закрытыми дверями и окнами. Он послушно пересек безлюдный мост, двинулся вдоль дороги, ведущей в Пти-Бур, а там браслет потянул его в горы, к вершинам Монтебелло. Он ступил на тропу, проложенную через поле сахарного тростника; тропа эта огибала холм и упиралась в небольшое плато, на котором огромной подковой стояли какие-то длинные строения. Чуть дальше уныло вращалось колесо ромового завода, которое приводила в движение вода канала, прорытого от реки Онзэр. Плато окружала высокая ограда с коваными воротами: это было имение Эннекен, о котором говорил старый калека, где вот-вот должно было разыграться очередное действие истории Вечно-живущего-юноши…

Еще в дороге Жан-Малыш задумался: почему браслет увлекает его в места, о которых упоминал калека? И когда он остановился перед железными воротами, ему в какой уже раз, с тех пор как он упал в африканское небо, показалось, что его водят по всему миру на привязи, тянут, как вола за продетое в ноздри кольцо. И никак не мог понять наш герой, почему его тащат, будто глупую скотину, невесть куда. Но его дело было идти, а не рассуждать, идти ночью и днем, идти, даже если на душе было черно и мрачно, и так было всегда с самого рождения, и в этом занятии он, несомненно, преуспел. Он улыбнулся, распахнул ворота и попал в пустой двор, прошел по платформе, вдоль которой выстроились вагонетки, груженные сахарным тростником. Чуть дальше приторно-сладкую вонь тростника сменил запах барака, где в невыносимой тесноте вповалку лежали на сырой, давно сгнившей соломе десятки рабов. Обойдя низкую постройку, Жан-Малыш направился во внутренний двор с манговым деревом посередине. В облаке серой мглы мерцал островок света. То был костер, возле которого полуночничали два вооруженных раба: один стоял, опираясь на ствол винтовки, другой сидел возле огня и собирался испечь в углях несколько клубней сладкого картофеля. Первый караульщик посмотрел на силуэт человека, подвешенного к самому толстому суку дерева, и рассмеялся недобрым сдавленным смехом:

— Ну что, допрыгался, висишь теперь, как баранья туша, а ведь хотел весь мир вверх дном перевернуть, вот и перевернул!

— Прошу тебя, не вспоминай о баранине, — умоляющим голосом произнес его напарник, — стоит мне услышать это слово, как перед глазами встает рагу, какое раньше делали с мозговым горошком, что так и таял во рту, помнишь?

— Как же, конечно, помню, — с воодушевлением подхватил другой, — мозговой горошек залить острым соусом малис с луком и зеленым лимоном, дать настояться столько времени, сколько надо, чтобы выкурить трубку, потом заправить перцем и тремя-четырьмя головками чеснока, по вкусу, накрыть ненадолго крышкой, подождать, пока горечь выйдет, потом снять с огня и добавить маринаду. Эх, как подумаешь об этом, не верится, что когда-то едал такую вкуснятину. А тебе, дружище, — добавил он, вновь посмотрев на висевшего, — тебе бы тоже небось сейчас не помешала тарелочка рагу в соусе малис? Ты, верно, не прочь присесть к огню и вытянуть поудобней ноги? Хотя что я говорю: скоро ты их навсегда протянешь, набегался по лесу, хватит…

— Ты хотел сказать: не навсегда, а до следующего раза. Послушай, брось это, мне как-то не по себе, когда ты потешаешься над этим несчастным. Смотри, как бы он тебе это не припомнил, когда опять вернется на землю.

— Вряд ли, — проговорил другой, помолчав, — вряд ли Юноша вспомнит о таких пустяках, ведь это я так сказал, без всякого умысла… да нет, что ты, вряд ли он вспомнит…

Однако он все же встревожился, смутно сознавая всю гнусность происходящего, и добавил, обращаясь к раскачивающемуся на ветру под манговым деревом силуэту: