Жили два друга
Шрифт:
– Не сомневаюсь, – мягко улыбнулся Оленин.
Они быстро накрыли на стол, выпили втроем две бутылки шампанского. Пока Батурин произносил первый тост, оно успело изрядно выдохнуться. Старик долго говорил о новом поколении писателей, которые, по его мнению, должны прийти в литературу прямо с войны и занять в ней главенствующее место, подпирая грудью и плечом маститых ветеранов, потом он неторопливо рассуждал о мастерстве беллетриста:
– Тост мой, разумеется, за вас, дорогой Николай Прокофьевич, за ваши зоркие глаза, острое перо и горячее сердце. Повесть ваша всех, кто ее прочел до опубликования, подкупила своею свежестью. Вы прошли по целине и показали нам мир, полный ярких красок и необыкновенно сильных чувств, новые благородные характеры,
– Кончай свою речь, Сергей Кузьмич, – прервал его добродушно Оленин, – давайте все же выпьем за прекрасную жидкость. В такую погоду она к месту.
– А что? Я вас заговорил, – спохватился Батурин. – Ничего, состаритесь, будете говорить еще длиннее.
Они пробыли у него не более часа, потому что торопились на какое-то заседание. Перед расставанием Николай все же набрался смелости и спросил:
– Сергей Кузьмич, я в технологии печатного дела слабак, но вы мне скажите, поправочку одну я бы мог сейчас внести?
– Поправочку? – остановился Батурин, потянувшийся было за своей тяжелой белой тростью. – А в чем она заключается, ваша поправочка?
– Да фразу я одну хотел изменить, – задохнулся от волнения Демин, решив, что так ему лучше будет начать тяжелый разговор.
Но Батурин весело расхохотался.
– Смотрите, Виталий Федорович, а из него и на самом деле выйдет большой художник, если он и сейчас думает над улучшением текста. Нет, батенька мой, уже поздно, журнал в ротационном цехе.
На прощанье Оленин сказал:
– В семь вечера поедем в «Лиру» ужинать.
– И еще вот что, – назидательно добавил Батурин. – Не надевайте, пожалуйста, никаких смокингов, если они у вас есть. Приходите в гимнастерке, при всех орденах.
В тот же день Демин пришел в больницу, поговорил с врачом. Держа в руке рентгеновский снимок, пожилая женщина-врач тихим усталым голосом поясняла:
– Не нравится мне вот этот очажок, Демин. Вот этот маленький. Так все идет хорошо, и Зара близка к выздоровлению, но про очажок забывать нельзя. Раз в полугодие показывайте ее врачам. А вообще… – она внезапно широко заулыбалась и от этого вся как-то помолодела, – вы молодец, вы действительно ее спаситель. Ну идите, дорогой мой, с утра она ждет не дождется.
Демин как на крыльях влетел на верхний этаж. Прикрыв ноги одеялом, в серой больничной пижаме, лежала Зарема на койке. Издали увидела и заулыбалась. И вдруг мгновенно повернулась к нему спиной:
– Уй, гадкий! Уй, какой гадкий! Не подходи теперь ко мне. Больше никогда не подходи.
Демин привык к самым неожиданным выходкам Зары, и эта перемена его нисколько не удивила. Просто Зара затеяла какую-то новую игру.
– Это за что же казнь-то такая? – засмеялся он.
– Не подходи, гадкий, – громко прошептала Зара, – отдавай мои игрушки, я с тобою больше не вожусь.
– Но почему?
– Гадкий задавака, – улыбнулась Зара, – ну как не стыдно! Почему я об этом должна узнавать от других? Ну зачем ты молчал? На, получай, – и она протянула ему ту самую газету, которую рано утром Демин купил в киоске, газету с главой из повести Лени Пчелинцева.
А «восхождение» все продолжалось и продолжалось, и не было силы, способной его затормозить. Даже бешеный полет ИЛа всегда можно прекратить с помощью сектора газа и тормозных щитков. Здесь же рука Демина была бессильна. Вечером строго в семь за ним
– Писатель – это прежде всего человек с биографией, в особенности если речь идет о прозаике, – философски заметил Батурин. – Есть биография – значит есть писатель. А если нет опыта чувств и переживаний, значит, нет и писателя.
Новенькая голубая «Победа» помчала их через центр города на набережную и остановилась напротив древнего пятиэтажного дома со стрельчатыми башенками на верхнем этаже. У входа в здание Демин увидел несколько броских дощечек, извещавших, что здесь располагаются отделения союзов писателей, композиторов, художников, артистов. Ниже других – черных, строго официальных вывесок синела одна, менее официальная и даже несколько веселая, на которой был изображен древний, легендами овеянный, музыкальный инструмент и косыми буквами написано: «Ресторан «Лира». У этого злачного места была своя биография. До войны здесь помещалась скромная студенческая столовая. Когда над городом стали рваться авиабомбы – госпиталь легко раненных. После войны дом этот был отдан горсоветом творческим организациям. Однако шумная жизнь нижнего этажа с рестораном для всех стала немалой помехой для этих организаций. Представители творческих союзов повели было энергичную кампанию за закрытие ресторана, но вовремя одумались: разве строгий критик, звонкоголосый поэт или исполнитель нашумевших эстрадных песен против лангета, заливной осетрины с хреном или графинчика с коньяком? Конечно же, нет. Вот и сделали этот ресторан вольно или невольно закрытым. Чтобы в него попасть, нужно было преодолеть кордон в виде парадного подъезда, охраняемого бородатым старцем Михаилом Дмитриевичем, который беспощадно вопрошал каждого незнакомца:
– Прощения прошу, а вы куда и к кому?
Несмотря на душный вечер, оба зала «Лиры» были уже полны. За одними столами обитали огромные компании, судя по громким голосам и смеху, давно уже начавшие трапезу, к другим присаживались выпить рюмку и закусить на ходу, иные из посетителей переходили от столика к столику, совершая путаный, только им известный маршрут.
Демин сразу понял, что Батурин был здесь уважаемым человеком. Почти все с ним раскланивались, а с двумя или тремя знакомыми, он даже расцеловался.
Едва они успели присесть за облюбованный столик, как возле них оказался субъект с помятым лицом.
– Старик, – бесцеремонно обратился он к Батурину, – дай десятку. Честное слово, завтра верну.
Батурин безмолвно протянул ему десять рублей и вздохнул.
– Вот смотри, Демин. Это самое страшное… А ведь талантливым был, чертяка. Вместе с ним в свое время начинали. Сам Горький когда-то нас принимал. Ты, может быть, помнишь его повесть о беспризорниках – «Счастье на пороге». Ему бы шагать да шагать по литературной лестнице, а он с третьей ступеньки сорвался Демин с интересом осматривал высокий сводчатый зал с коричневыми, орехового дерева панелями и неярко горевшими люстрами. В зале висел папиросный дым, замысловатыми спиралями вился он над чистыми накрахмаленными скатертями, над тарелками и еще не опорожненными бутылками. В этом доме перемешивались самые различные запахи, от дешевых папирос-«гвоздиков», с какими сюда приходили начинающие поэты, до тяжелого, благородно-удушливого запаха гаванских сигар или сигарет с фильтром, с которыми не расставались маститые.
Широкоплечий лохматый Егор Дворцов, всю жизнь писавший о разоряющихся бедняках, курил щегольски.
Он приносил целые коробки сигар или сигарет, щедро одаривал ими знакомых и давал пространные комментарии, где, когда, в какой заграничной командировке он это курево приобрел.
К столику подошел долговязый молодой человек с чистеньким лицом, в модных остроносых ботинках и прекрасно сшитом костюме. Умные светло-серые глаза с интересом оглядели Демина.
– Ваш крестник, Сергей Кузьмич?