Житие маррана
Шрифт:
— Мы с братом Бартоломе попрощались. Он перенес удар, но поправился, потому что я сделал ему кровопускание. По всем правилам…
И Франсиско принялся подробно описывать свой первый врачебный опыт, поскольку не хотел касаться болезненных тем, таких, например, как печальная участь брата Исидро Миранды, который повредился рассудком и сидел взаперти. Рассказал он и о прочитанных книгах, и о конфирмации, и о том, что знаменитый епископ Трехо-и-Санабрия похвалил его за усердие. Потом не удержался и сообщил, что у Исабель и Фелипы все в порядке, девочки живут в монастыре, у них есть хлеб и крыша над головой (именно так говорила о своих дочерях несчастная Альдонса).
Лицо Диего оживилось, но во взгляде читалась затаенная
— Папа, к нам как будто ангел слетел! — воскликнул юноша. — Он привел с собой горбатого помощника, а спал в корзине… И ругал тех, кто делит христиан на новых и старых.
Франсиско старательно припоминал рассуждения монаха на эту тему. Да, он настоящий святой, и не только потому, что о его чудесах повсюду идет молва, но и потому, что проводил их всех в церковь назло всякому сброду, который только стоял да пялился. В Ла-Риохе у брата Солано был чудак-викарий, которого потом обвинили в иудействе.
— И знаешь, он сказал, что ты благородный человек, раз купил посуду у Антонио Трельеса, арестованного инквизицией.
Диего вздрогнул, посмотрел на сына, но промолчал.
Наконец Франсиско собрался с духом и поведал отцу, какая лавина несчастий обрушилась на семью после ареста отца и старшего брата. Шагнув в эту пропасть, он потерял почву под ногами: зарыдал, закашлялся, закричал, не пытаясь больше сдерживать гневной брани и проклятий. Потом понемногу успокоился, вытер лицо и задал вопрос, которого и сам страшился:
— Папа, а что стало с Диего?
Отец втянул голову в плечи, прижал руку к груди, точно в сердце ему вонзили нож, потом сморщился, закрыл лицо руками и заплакал. Прерывистое, стыдливое всхлипывание сперва перешло в глухое мычание, а затем в дикий звериный вой.
Никогда раньше Франсиско не видел отца в таком состоянии и растерялся, не зная, куда девать глаза, куда девать руки. Так что же с Диего? Он умер? Сошел с ума? Снова арестован? Лучше провалиться сквозь землю, чем смотреть на корчи этого поверженного в прах, искореженного человека. Юноша робко погладил его по взмокшей спине. Отец затих и благодарно сжал руку сына.
— Диего уехал… — проговорил он осипшим прерывающимся голосом. — Его отправили в монастырь на покаяние, затем дали разрешение покинуть Перу; он сел на корабль и… и уехал в Панаму… Кто знает, где он сейчас… Кто знает… Он не пишет. А может, и пишет, да писем мне не передают.
Отец оперся кулаками о колени и с превеликим трудом поднялся. Доковылял до жаровни, на которой закипала в котелке вода, и, смущенно глядя в пол, попросил Франсиско достать с полки вяленое мясо, капусту и перец. Хлопоча над варевом, он сказал сыну, что свечи в шкафу, одеяло в сундуке, а хлеб на завтра в корзине. Франсиско и сам не заметил, как между ними завязался обычный разговор, поначалу вялый, но все же разговор.
67
Какое ханжество! — возмущается про себя вице-король. — Клеймя в проповеди тщеславие и гордыню, инквизитор Гайтан не сводил с меня глаз. Даже процитировал шестую главу из Матфея: «И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают
С их непомерными притязаниями я столкнулся, едва прибыв в Лиму. В первое воскресенье Великого поста в соборе должны были, как обычно, оглашать Генеральный эдикт веры. Но рехидоры городского совета, которым в знак почтения полагалось сопровождать инквизиторов в храм, совершили оплошность и вместо того, чтобы зайти за каждым к нему домой, решили сопроводить всех скопом из дворца инквизиции. Какая глупость! И кому только пришло в голову нарушать протокол? Инквизиторы, разумеется, разобиделись и, когда кортеж выстроился, в наказание запретили чиновникам шествовать рядом, а велели идти впереди, как будто они слуги, криком возвещающие о приближении господ. Рехидоры удивились подобному недружелюбию и вежливо отказались занимать места не по чину. В ответ инквизиторы взбеленились, принялись поносить ослушников и угрожать им. Те оробели, но не оставили попыток договориться. Инквизиторы же разъярились еще пуще и приказали заковать рехидоров в цепи. Тут уж несчастные вконец перепугались, бросили святых отцов посреди улицы и поспешили укрыться у меня во дворце. Пришлось взять их под защиту, однако дело на этом не кончилось.
Я обратился к инквизиторам с письмом и после всевозможных словесных реверансов (а с лицемерами по-другому нельзя) сообщил, что, по моему разумению, рехидоры вовсе не желали никого оскорблять, а просто отстаивали свои законные права и привилегии. Инквизиторы же (тут я не удержался от выпада) превысили полномочия, угрожая арестом чиновникам, один из которых — рыцарь ордена Калатравы. В заключение я предложил просто забыть об этом досадном недоразумении.
Инквизитор Вердуго (подходящая фамилия для столь кроткого человека [50] ) ответил незамедлительно. Каждая строчка его послания сочилась ядом. Со скрытой иронией (как и подобает настоящему ханже) он похвально отозвался о моих усилиях по укреплению власти инквизиции, ведь любое частное лицо, в том числе наместник его величества, просто обязано прилагать их. (Явный и агрессивный выпад в мою сторону, напоминание о том, что я — всего лишь подчиненный.) По мнению Вердуго, рехидоры, не пожелав сопроводить инквизиторов от дверей их жилищ, совершили возмутительный и непростительный поступок, причиной которому является затаенная ненависть к инквизиции, стремление помешать ее благородному труду и даже заговор. Мало того, рехидоры посмели самовольно бросить сопровождаемых, таким образом публично их оскорбив. А следовательно, говорилось в письме, я не должен препятствовать законному намерению инквизиции арестовать смутьянов.
Вызывающий тон инквизитора привел меня в бешенство, и я тут же написал ответ, но уже без всяких завитушек, совершенно забыв, что подвергаю опасности не только свое положение, но и жизнь. Пришлось напомнить, что здесь, в Лиме, никто не вправе вторгаться в юрисдикцию наместника его величества короля Испании. А потом не стесняясь добавил, что в этом деле трудно отличить главное от второстепенного, а именно истинные упущения от воплей раненого самолюбия. Теперь пришел мой черед не просто атаковать, но вонзить шпагу по самую рукоять, заметив, что любовь и почтение к инквизиции выражаются вовсе не в том, чтобы непременно провожать ее служителей от крыльца до церковных врат по случаю такого заурядного события, как чтение эдикта веры. А посему пустячный проступок рехидоров ни в коем случае нельзя квалифицировать как неповиновение, публичное оскорбление и проявление ненависти. В завершение я предложил оставить окончательное решение за его величеством.