Живун
Шрифт:
— Вот заноза! — только и нашелся что сказать Куш-Юр и вдруг попросил гармониста: — А ну, сыграй «Барыню»!
— «Барыню», «Барыню»! — Филь усиленно замахал руками.
Куш-Юр лихо заломил на затылок шапку, подтянул голенища сапог и направился в центр «мылька», но дорогу ему преградила Эгрунь. Сдвинув брови, кинула она хмуро и дерзко:
— Зачем мешаешь?
— Ты что за хозяйка? Хочу попеть-поплясать! — распалился Куш-Юр.
— Сегодня наш праздник, а не красный!
— Но-но, полегче! — Куш-Юр помрачнел. — Знай помалкивай! Не забывай, из какого гнезда выпорхнула!
Плохо знал Куш-Юр
— Ох, укорил, испугал. Награбил добра, а одежи себе не справил. Как Тихэн полоумный ходишь. — И, залившись смехом, подхватив под руку первого попавшегося парня, павой поплыла в сторону гармониста.
Это было неслыханной дерзостью. Не то что с председателем, а с любым мужчиной в таком тоне ни одна девушка еще не говаривала. Но уж так комично было сравнение с Тихэном, известным в селе дурачком, который круглый год ходил одетый по-зимнему, в рваной малице и драных меховых пимах, что трудно было сдержаться не только парням, загоготавшим во все горло, и даже самым скромным девчонкам. Одни захихикали открыто, а другие тихонько прыснули в кулак, поглядывая то на растерявшегося Куш-Юра, то на глупо ухмылявшегося Тихэна, который вертелся здесь же, в толпе, и кривился в глухой ухмылке.
А Эгрунь подошла к гармонисту, о чем-то с ним пошепталась и, когда тот поднялся, громко позвала:
— Пошли, девки-парни! У Югана в лесочке погуляем! Венки совьем. Суженых на речке погадаем. Айда, Тихэн, с нами! Пускай власть одна тут пляшет!
Гармонист рванул страдания, какая-то голосистая певунья затянула, и молодежь двинулась с «мылька». Писарь-Филь забежал было вперед, раскинул длинные руки.
— Куда вы, парни-девки! Гуляйте здесь, здесь гуляйте! — Голос его умоляюще дрожал, но ребята прошли, пересмеиваясь в строя рожи.
Пропустив всех вперед, Эгрунь замкнула шествие.
Куш-Юр долго провожал ее взглядом, полным ненависти и злости.
— Увела, — виновато выдохнул Филь.
Куш-Юр был мрачен. «Кто увел? Контра! Поделом тебе, Роман Иванов! Не гологоловый ты, а пустоголовый. Партийную совесть потерял!.. Мало что красавица, все одно — чужачка!»
В подавленном настроении поплелся он с «мылька».
Утром в сельсовет Куш-Юр шел окраинной улицей, чтобы избежать лишних встреч. В селе, наверное, по всем углам уже судачат, как взяла над ним верх Эгрунь. Ладно, что многие мужики, парни и бабы на путине.
Он злился на себя, и не столько за вчерашнее, сколько за то, что не мог выбросить из головы этой Эгруни. Вот не хочет о ней думать, а перед глазами ее манящий стан. Прямо напасть какая!
Новых друзей заводить надо, а то не свихнуться бы, к юбке не прилипнуть… Были б Варов-Гриш, Сандра… Видеть бы ее — все же не так чувствовал бы одиночество.
Несколько дней мучался он.
Вылечила его Эгрунь же…
3
В Мужах принято перед Петровым днем, до начала сенокоса, устраивать бабьи супрядки. Соседки сговаривались и со взрослыми дочерьми, иногда и
В один из таких веселых, теплых дней Куш-Юр не спеша шел по селу. Вдруг слышит звонкий женский голос:
— А председатель наш все ходит один да один.
Куш-Юр приостановился: кто-то цепляется, не иначе.
— Тсс! Услышит.
— А что, имею право! Эгрунька, окрутила б ты его!
Кровь ударила Куш-Юру в лицо.
— Поди окрути, когда у него «женилки» нет, — ввернула Эгрунь.
По многоголосому бабьему визгу Куш-Юр догадался — супрядка не малая.
— А ты что, проверяла? — раздался чей-то голос и тут же умолк, словно захлебнулся от смеха.
«Вот нечистая сила!» — Куш-Юр был готов провалиться сквозь землю. Зачем остановился, простофиля! Теперь начнут насмехаться. Им только попадись на зубок.
— Проходил мимо, выронил с перепугу, — язвила Эгрунь, и бабы от удовольствия еще пуще завизжали.
Но чей-то сухой голос одернул насмешницу:
— Бесстыжая! Девка ведь ты! Он все ж таки начальник…
— Начальник, да не надо мной! Захочу — с ума сведу. Иссохнет по мне и сдохнет!
«Как бы не так! Ишь заноза!» — мысленно огрызнулся Куш-Юр.
Глава седьмая
Первые ягодки
1
— Будь они трижды прокляты, эти поединки!
Ругались взрослые, ругались дети. Гаддя-Парасся не стеснялась на крепкие словечки, другие повторяли их вполголоса, про себя.
К сенокосу расплодилось комарья видимо-невидимо. Потеряли покой люди, собаки, скотина. Кровожадные насекомые носились тучами, пробивались в каждую щель, проникали под рубахи и сарафаны, под накомарники, как туго ни зашнуривали их на шее. Не было спасения от комарья и в избах. Сутками напролет чадили дымокурами — ставили посреди избы таз и жгли сырые ветки и траву. Едкий синий дым стоял, как в черной бане. Но звон насекомых не стихал. Когда становилось совсем невмоготу, кто-нибудь махалом из лебединых или гусиных крыльев выгонял поедников в окно или дверь. Становилось легче, но ненадолго: каким-то неведомым образом они снова появлялись в избе. Дети прятались в душных, задымленных балаганах. Не переставая хныкали, расчесывая себя до крови, а малыши ревели в голос, не находя себе места.
Родители сокрушались, что ничем не могут помочь детишкам.
— Вот напасть! Хуже морозов! Бей — не перебьешь. Самая пора ихней плодовитости. Одного прихлопнешь, а цельное решето новых народится!
Варов-Гриш, стараясь как-то отвлечь ребят, рассказал им слышанную в детстве байку.
…Самоедский богатырь Итте победил людоеда Пюнегуссе и решил сжечь гада, чтобы тот никогда больше не воскрес. Долго корчился людоед, рычал злобно и, уже испуская дух, прошипел: «Все одно буду мучить людей. Пепел мой поднимется сейчас в небо, и каждое лето ветер станет разносить его, и будут пылинки сосать кровь человека и всякой другой живности!» Вот и летает людоедское отродье, мучает всех…