Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
— Зачем? — удивился Теске.
— Я хочу объявить ему о некоторых весьма важных делах, — ответил Мур. Вид у него был таинственный и странный.
— О каких? — спросил Теске. Мур молчал.
— Пока вы не скажете зачем, мы не сможем свести вас к буньиосу.
— А вот для чего! — вдруг злобно крикнул Мур. — Знайте, что наш шлюп приходил в Кунашир вовсе не за провизией. А для чего он приходил — Головнин один знает эту тайну. Нужно допытаться у него. Вот для чего я хочу видеть губернатора.
Теске некоторое время молчал, видимо, ошеломленный
— Нет, — отвечал Мур. — Я в полном уме и говорю дело. Тогда Теске спокойно сказал ему:
— Если даже и так, никто вас слушать не будет. Дело уже решено. И если ваши суда привезут нам хороший ответ, то всех вас отпустят.
Но Мур продолжал стоять на своем:
— А я все же прошу, чтобы меня вызвал новый губернатор. Я, может быть, хочу открыть ему истину.
Услышав эти слова, молодой, но знавший уже толк в придворной жизни Теске громко рассмеялся.
— Теперь я вижу, что вы просто лишились ума,— сказал он Муру. — Когда два великих императора решают свои дела, то истина им вовсе не нужна. Она им только мешает.
В тот же день Мур вдруг стал просить, чтобы его поселили вместе с Головниным и Хлебниковым. Японцы согласились и перевели Мура в оксио. Но Мур продолжал быть мрачным.
Иногда на него находили как будто такие же припадки меланхолии, как и на Хлебникова. А однажды он с грустью стал говорить переводчику, что должен погибнуть, ибо здесь его не принимают, а в Россию ему уже возврата нет.
— Почему так? — спросил Теске.
— Потому, что я здесь просился в службу, а потом даже в слуги к губернатору. Что мне теперь будет дома? Каторга!
Глава двадцать четвертая
ДЕНЬ РАДОСТИ
Уже было тепло на островах, и снова цвели в Матсмае сады, и пели в них японские соловьи, когда была получена утвержденная в Эддо общая записка Головнина и Мура к командирам русских судов».
Записка эта, восходившая до самого микадо, гласила:
«Мы все, как офицеры, так и матросы, и курилец Алексей, живы и находимся в городе Матсмае. Мая 10 дня 1813 года. Василий Головнин, Федор Мур».
Хлебников был в таком состоянии, что подписать записку не мог: снова он лежал сутками под теплым одеялом, сражаясь с преследовавшими его «демонами».
В ожидании прихода русских судов японцы еще раз решили пошить своим пленникам новую одежду, ибо, по словам Теске, японским начальникам было бы стыдно отпустить их в Россию в старом платье. Офицерам выдали дорогого шелка, а матросам момпы, чтобы они сами смастерили себе одежду. Алексею же дали готовый японский халат.
Наконец в середине июля пленникам объявили, что несколько дней назад мимо купеческого японского судна, стоявшего на якоре близ острова Кунашира, прошел в направлении Кунаширской гавани трехмачтовый
А на следующий день губернатор получил официальное донесение о прибытии шлюпа «Диана» в Кунашир. Тут же Кумаджеро, по поручению буньиоса, предложил Головнину указать, кого из матросов он намерен послать на русский корабль.
Не желая никого огорчать, Василий Михайлович предложил матросам бросить между собой жребий. Жребий пал на рыжего Симанова, Вместе с ним японцы, по просьбе Головнина, согласились отпустить и курильца Алексея. Оба они должны были отплыть в Кунашир с чиновником Сампео-Такакахи.
Василия Михайловича и Мура снова водили в замок, где гимнияги показали им полученные от Рикорда письма: одно к кунаширскому страбиагу, другое к самому Головнину.
В письме к начальнику острова Рикорд извещал японцев о своем прибытии с мирными целями и выражал надежду, что японское правительство через посредство такого человека, как Такатаи-Кахи, уверится в добром расположении русского правительства к Японии и возвратит русских пленников, отвратив тем неприятности, могущие в противном случае последовать.
В письме же к Василию Михайловичу Рикорд писал, что счастлив был бы обнять его, что готов итти на всякие жертвы, чтобы освободить его, и просил сообщить, здоров ли его старый друг и прочие пленники.
С того самого дня, как решено было послать Симанова на шлюп, Головнин не раз напоминал ему, что он должен говорить Рикорду касательно силы и военного искусства японцев, с указанием, как и в каком месте удобнее на них напасть, если обстоятельства вынудят к военным действиям.
От себя Василий Михайлович послал с Симановым записку, в которой обращался к Рикорду и другим офицерам «Дианы» со следующими словами:
«Знайте, где честь и польза отечества требуют, там я свою жизнь в копейку не ставлю, а посему и вы меня не должны щадить в таких случаях. Ужасаюсь при одной мысли, что ты, любезный Петр Иванович, и твои помощники, кои столько старались при нашем освобождении, можете быть сами взяты в плен. Будьте осторожны. Желал бы вас всех видеть и обнять на «Диане» или на родине, но здесь — боже оборони! Хочу лучше умереть самой мучительной смертью, нежели видеть кого-либо из моих соотечественников в подобном несчастье, а не только друзей моих».
Через несколько дней Сампео-Такакахи и Кумаджеро отплыли на Кунашир, взяв с собою Симанова и Алексея.
То был день величайшей радости для Головнина и его товарищей, томившихся в плену.
Матросы целовались друг с другом. Великан Макаров плакал, как ребенок.
Была и еще одна новость, которая возбудила у Василия Михайловича удивление перед обычаями японской страны. Буньиос простил всех караульных солдат, которые за побег русских были лишены почетного для каждого японца наследственного звания досина, то-есть солдата.