Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Иоганнес Гюнтер фон

Мы все любили его. Тысячи, сотни тысяч людей. Не только женщины. Вся русская молодежь жила его стихами. Первые появились в 1904 году, а в 1908-м он был уже идолом новой России.

Вместо намеченных четырех я пробыл в тот раз восемь недель в Петербурге и, разумеется, много раз за это время посетил семейство Блоков. Тот большой разговор, который сразу возник между нами, сближал нас все больше и больше.

Поэзией, которую я тогда ценил превыше всего, была «Vita Nuova» Данте, описывающая его встречу с Беатриче.

Я сказал Блоку, что нахожу в его «Стихах о Прекрасной Даме» такое же описание его бессмертной любви, с той только разницей, что он все описывает стихами, а Данте многое прозой, в которую

вплетает свои сонеты. На это Блок, задумавшись, ответил, что и для него такая форма, как у Данте, была бы, возможно, более подходящей. И вдруг стал пылко благодарить меня за подсказку, назвал меня лучшим знатоком Несказанного, таящегося в нем самом. Позже я узнал о том, что он долгое время носился с планом переработки цикла о Прекрасной Даме в некую «Vita Nuova». Что бы это была за книга! Идея относится к целому ряду параллельных мыслей и переживаний в нашей с Блоком жизни.

Но в свои ночные походы Блок ни разу меня не позвал. Его постоянным спутником в них был сибирский писатель Георгий Чулков, которого на самом деле звали Юрий Обида, но он взял вместо своего «обидного» имени псевдоним. Он был неважный поэт и оказал Блоку дурную услугу, соблазняя его непристойными оргиями в загородных кабаках. Чулков, между прочим, был духовным отцом «мистического анархизма».

То было время лозунгов и течений. При живейшем участии Дмитрия Мережковского и его жены Зинаиды Гиппиус в Петербурге открылись собрания Религиозно-философского общества, своего рода симпозиумы, на которых сходились православные священники и интересующиеся религией писатели. Эти собрания, правда, длились недолго. Тем не менее они собирали в то время самые блестящие умы России, и многие выдающиеся деятели культуры обязаны своим восхождением тем импульсам, которые там получили; в том числе и такие прославившиеся впоследствии философы, как Розанов и Бердяев, и религиозные мыслители, как Флоренский и Булгаков.

Многие же легко воспламеняющиеся головы находили спасение в самой необязательной и ходульной мистике, которую они славили как русскую добродетель. И многие подмешивали в этот питательный бульон добрую щепотку вкусного и тоже насквозь русского анархизма, ибо истинный русак должен был, по их мнению, носить в крови это разрушительное nil admirari [1] анархии. Чулков, снисходительно поощряемый самим Вячеславом Ивановым, выпустил два изящно оформленных номера альманаха «Факел». В первом «Факеле» был напечатан «Балаганчик» Блока, его первая, сильно романтизированная пьеса. «Мистический анархизм», однако, просуществовал не больше года: он почил убитый смехом, который сам же и вызвал.

1

Ничему не удивляться, ничем не восхищаться (лат.).

Альманахи на какое-то время вошли в моду — как и за восемьдесят лет до того, в золотой век Пушкина.

Значительных издательств у новой поэзии практически не было. Руководимый Брюсовым московский «Скорпион», печатавший стихи Бальмонта, Брюсова, Белого, Иванова, Сологуба и Гиппиус, был русским аналогом парижского «Mercure de France». «Скорпион» выпускал важнейший альманах «Северные цветы» (в пушкинское время выходил альманах с таким же названием) и уже упомянутый журнал «Весы». Также в Москве находилось издательство «Гриф», где вышли «Стихи о Прекрасной Даме» Блока; здесь также выпускался альманах. Издательством руководил человек по фамилии Соколов, который взял себе псевдоним Кречетов. Забавна у русских эта любовь к героическим псевдонимам. Достаточно вспомнить Ленина (Ульянова), Троцкого (Бронштейна), Сталина (Джугашвили), Молотова (Скрябина), Зиновьева (Апфельбаума) и т. д. В ведущей газете большевиков «Правде» долгое время

печатались исключительно господа с псевдонимами.

Кроме московских издательств «Скорпион» и «Гриф», было еще издательство «Оры» в Петербурге, во главе которого стоял Вячеслав Иванов. У него тоже был свой альманах. Во всех трех издательствах печатались одни и те же авторы. В Петербурге же выходили роскошный журнал «Мир искусства», домен символистов, а также журнал «Новый путь», возникший по инициативе Мережковского и Гиппиус с тем прежде всего, чтобы печатать протоколы собраний Религиозно-философского общества. Там же появились первые стихи Блока.

Нельзя не вспомнить и маленький, куда более скромный «Новый журнал для всех», кокетничавший с символистами. С ним я познакомился еще в Дрездене.

Все другие издательства и журналы не проявляли интереса к новой поэзии. Символистов еще называли декадентами, ибо в России девятнадцатого века было принято ожидать от поэзии не искусства, а политического просвещения — чем левее, тем лучше. Когда выступили новые поэты, символисты, их встретили градом насмешек. Следы этого еще чувствовались в 1906 году, когда я впервые был в

Петербурге, однако уже нетрудно было предположить, что битва за новый дух будет выиграна.

Духовным вождем петербургских символистов был Вячеслав Иванов, которому в то время было уже сорок лет. Он был учеником Владимира Соловьева, учился в Германии и был, несомненно, одним из самых фундаментально образованных умов своего времени, к тому же поэтом строгих, несколько антикизированных и пафосных форм. Он как волшебник вплетал в русскую речь неуклюжие старинные слова, делавшие его поэзию эзотерически темной. Здесь была известная параллель со Стефаном Георге, что сразу же меня к нему расположило. Жреческое, иератическое начало его поэзии производило столь убедительное впечатление, так как вовсе не было у него чем-то искусственным, но вытекало из самой его сущности.

До этого я с ним переписывался, а свою жажду видеть его утолил уже на другой день после визита к Блоку.

Иванов жил в угловом доме на Таврической, 25, прямо напротив живописного Таврического парка с дворцом князя Таврического, того самого знаменитого государственного мужа и полководца Григория Потемкина, которого Екатерина Великая пожелала себе в любовники в ту самую ночь, когда свергла с трона своего мужа, слабоумного Петра III. О Потемкине и теперь, двести лет спустя, историки судят по-разному, мне же, его поклоннику, представляется уместным сослаться здесь на труд моего достопочтенного друга, историка культуры Николая Арсеньева [2] .

2

См. его книгу на немецком языке «Духовные судьбы русского народа» (Die geistigen Schicksale des russischen \blkes. Graz, 1966).

Мне кажется неслучайным, что Вячеслав Великолепный — как в шутку, но и с большой долей истины называли Иванова, — поселился именно в этом месте. Он вернулся в Россию после длительных путешествий по Европе всего два года назад и сознательно выбрал себе это пристанище — как потом выяснилось, во многом судьбоносное. Флюиды, которые исходили от этого русского, были в ту пору определяющими для России.

Вячеслав Иванов уже тогда открыл свои знаменитые среды. По вечерам в эти дни в его квартире, «на Башне», собирались все, кто представлял тогда культуру России, во всяком случае, ее петербургскую часть; писатели, художники, композиторы, выдающиеся театральные деятели и прежде всего молодые поэты и философы — религиозные мыслители. Иванову удалось создать атмосферу, которая решающим образом благоприятствовала тому, что борьба за новую поэзию пришла к победоносному окончанию.