Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Иоганнес Гюнтер фон

Белый во время этой вечерней дороги поразил меня своей откровенностью. Это свойство русских — внезапно переходить к такой откровенности, от которой делается не по себе, от которой так и ждешь, что она перейдет во враждебное чувство — что по большей части и происходит. Белый высыпал на меня такие подробности своих отношений с обоими Блоками, которые мне необязательно было знать.

С другой стороны, как трогательно было выслушивать эти горестные признания, особенно когда он, взяв меня за рукав, переходил на шепот. Он уверял (и себя тоже?), что любит Любу и что она его раньше тоже любила, а теперь только смеется над ним. При этом он низко склонился, заглядывая мне в глаза. Выглядел он так, что в его искренности

нельзя было усомниться. Но не было ли и это все игрой — вот вопрос, который остается открытым. Другой вопрос — сложились ли у него потом действительно совершенно иные отношения с Любой Блок, как в этом уверяют нас русские филологи. Во всяком случае, чуть ли не торжественное заверение профессора Владимира Орлова, что между ними существовали внебрачные отношения, я напрочь отвергаю.

Позднее Белый, я думаю, раскаивался в том, что в порыве откровенности опрокинул на меня столько личного и сверхличного. Мы с ним виделись потом только мельком иной раз в Петербурге, и до подобных разговоров никогда больше не доходило. И друзьями мы не стали, тем более что в дальнейшем он с каким-то странным упорством и самоотречением отдался антропософской абракадабре Рудольфа Штейнера.

Новый журнал «Золотое руно» должен был выходить в самом роскошном виде и на двух языках — русском и французском. Друзья Белого устроили мне встречу с миллионером Рябушинским, который финансировал «Золотое руно». Им казалось, что можно бы подумать и о немецком варианте издания. Но Рябушинский только смерил меня презрительным взглядом с головы до ног и сказал, что не даст на это дело ни копейки. Какая разница с Поляковым, спонсором Брюсова, который сам переводил Шницлера! Мои петербургские друзья вовсю потешались, когда я рассказывал им о несчастном разговоре с надутым миллионером, который, стоя в окружении юрких лакеев в серых ливреях, тушил сигарету в цветочном горшке.

Брюсов познакомил меня и с одним своим немецким другом, который сотрудничал в его альманахах, писал по- немецки стихи и переводил стихи с русского; его звали Георг Бахман, и он был, если не ошибаюсь, старшим учителем в какой-то гимназии. Пожилой человек, полный юношеского энтузиазма. У него была великолепная библиотека, он подарил мне полный комплект «Весов» за все годы и накормил могучим обедом, во время которого мы пили вино из золотистых венецианских бокалов. Я потом видел его только однажды, осенью следующего года, незадолго до его смерти. Он был наилучшим образчиком вечно восторженного, по-детски мечтательного немца.

Во время сего преславного обеда я познакомился и с доктором Артуром Лютером, который писал о русской литературе в немецком журнале «Литературное эхо». Он тоже преподавал в гимназии, но во всем остальном был полной противоположностью Бахмана: ядовитый, высокомерный всезнайка, он тем не менее понравился мне и, судя по всему, ответил мне взаимностью — потому нередко потом оказывал мне услуги.

С третьим немцем в Москве, с печатавшимся в «Весах» Герхардом Оукама-Кнооп, я познакомился по собственной инициативе. Он работал главным инженером на какой-то московской фабрике и свои романы изящным слогом писал на фильтровальной бумаге в тамошней лаборатории. Он отец той Веры, которой Рильке посвятил — в качестве «надгробия» — свои «Сонеты к Орфею».

Последние три недели этого столь важного для меня путешествия я провел в Петербурге гостем Алексея Ремизова и его жены Серафимы Павловны.

Алексей Михайлович Ремизов, лет на десять старше меня, был чудесный писатель и чудак, каких видеть мне еще не приходилось… Маленький, тщедушный, заросший, неуклюжий, суетливый, он со своими сверлящими глазками, остреньким подбородком, маленькими ручками и ножками походил на ежа. Его привязанность к старым культам языческой Руси, его будто из фольклора прорастающее

существование производили самое обаятельное впечатление. С его прозой, в которой пристальная реалистическая наблюдательность смешивается с самыми отрешенными снами, и до сих пор нечего сравнить. Человек он был нежный, чуткий, бесконечно ранимый, бежавший от раннего своего политиканства в причудливый мир сказок.

Серафима Павловна, его жена, почти ровесница, внушительная дама старинного литовского рода (Довгелло), была ему скорее как мать. Она сама вела хозяйство в их небольшой квартире из четырех комнаток на первом этаже и сама готовила. Прислужница приходила только днем для уборки. В то время слава Ремизова еще только-только начиналась, и я думаю, что им приходилось испытывать немалые трудности.

Хозяйство велось через пень-колоду, Ремизов писал, жена переводила; вставали поздно, а по вечерам дом был полон гостей, которые нередко засиживались за полночь: Сомов, Блоки, Василий Розанов, философ и публицист из реакционной газеты «Новое время», богоискатель, вдохновлявший свою теологию половым любопытством, тори, напичканный революционными инстинктами. В то время он был занят исследованиями египетских древностей. К сожалению, я так и не подобрал ключика к его смеси мнимой трезвенности и наигранного чудачества, а вот презанятнейший Ремизов меня просто завораживал.

Мне и сегодня смешно, как вспомню, сколько усилий я тогда приложил, чтобы убедить Ремизова в величии Стефана Георге. У них не могло быть ни одной точки соприкосновения, но из дружеского участия ко мне Ремизов честно пытался уступить моим настояниям. Десятилетия спустя, уже в эмиграции, он написал сердитую статью, в которой утверждал, что никакого Георге не существует вовсе, а его выдумал будто бы я; в этом его саркастическом, брызжущем остроумием сочинении было что-то от «Облаков» Аристофана.

У Ремизовых на Пасху я познакомился с Татьяной Гиппиус, младшей сестрой Зинаиды Гиппиус, красивой девушкой, начинающей художницей, которая незадолго до этого нарисовала портрет Блока, и я репродуцировал его в своей монографии о поэте. Она была свежим человеком, открытым всему живому и новому, человеком крепкой и радостной веры, своими разговорами о которой очень мне помогла. Я много раз посещал ее в большой квартире Мережковских. Они в то время были в Париже, а в их петербургской обители тем временем хозяйничали Тата и

Ната — Татьяна и Наталья Гиппиус, сестры. Обе они были самыми очаровательными и самыми жизнестойкими созданиями в Петербурге.

В этом сложном русском мире, с которым я бегло познакомился за восемь недель, было такое невероятное количество оттенков и нюансов, что я никак не мог составить себе цельного представления о русских. Я ведь имел дело по большей части с художниками, людьми во многих отношениях ненормальными, одержимыми. А насколько свойства художников могут отвечать за характерные черты какой-либо нации? Верлен был французом, но ведь и Виктор Гюго тоже. Клейст был пруссак, но и Гаманн тоже. Расхождения между Брюсовым и Ремизовым были очевидны, как и несхожесть Татьяны Гиппиус с ее знаменитой сестрой Зинаидой, женой Дмитрия Мережковского, одной из самых сварливых, на мой взгляд, и чарующе злобных женщин своей эпохи, истинной художницей слова.

С русскими женщинами, впрочем, мне было проще определиться, чем с русскими мужчинами, чье жизнеощущение навсегда осталось для меня загадкой. Многострадальная история страны сформировала русских все же иначе, чем других европейцев. И я легко могу себе представить, что из недр русской души разовьется нечто, что рёшительным образом сумеет противостоять теперешнему душевному оскудению Европы. Предпосылки для этого налицо: нужно только мысленно провести линию от страдающего вместе с Богом Достоевского к кристально ясному Пушкину.