Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом
Шрифт:
Нет нужды говорить о том, как с конца 1893 года образ демона с Бейкер-стрит преследовал его, не давал покоя, тревожил и окружал со всех сторон. В Америке первый вопрос, который ему задавали, всегда касался Шерлока. В Египте правительство перевело подвиги сыщика на арабский язык и издало их в качестве учебника для полиции. Анекдоты по поводу его смерти слишком хорошо известны, чтобы их пересказывать, возможно, за исключением одного замечания некоей — леди Блэнк: «Я была убита горем, когда Шерлок Холмс умер; мне так понравилась его книга «Самодержец чайного стола».
Теперь Конан Дойл был старше. Ему по-прежнему не нравился этот тип. Но ему становилось немного не по себе всякий раз, когда упоминалось его имя. Публика хочет Холмса?
Этого замечательного актера и режиссера Театра ее величества, как считалось, превосходил только Ирвинг; ему понравилась пьеса, но он хотел, чтобы роль главного героя была переработана таким образом, чтобы это уже был скорее сам Бирбом Три, а не Шерлок Холмс. Автор опять заколебался.
В начале 1898 года он писал: «Я испытываю серьезные сомнения, ставить ли вообще Холмса на сцене, — эта постановка привлечет внимание к моей не самой лучшей работе и несправедливо затмит лучшие, — но чем переписывать ее таким образом, чтобы это был уже не мой, а какой-то другой Холмс, я бы скорее без особой боли засунул ее обратно в ящик. Мне кажется, что это будет конец, и, вероятно, самый лучший». Но пьеса была спасена его литературным агентом, который узнал, что в Нью-Йорке ее жаждал увидеть Чарльз Фроман, и отправил ее Фроману.
Другая его пьеса, «Напополам», которую он написал в Египте на основе романа Джеймса Пейна, все еще не была поставлена. Джеймсу Пейну, тому самому редактору, который когда-то дал Конан Дойлу его первый шанс напечататься в журнале «Корнхилл», было уже под семьдесят, он был смертельно болен. Его неразборчивый почерк, который раньше то раздражал, то забавлял, был результатом начинавшегося ревматоидного артрита; теперь его руки почти потеряли человеческий вид.
«Смерть это ужасная вещь, ужасная!» — бывало, выкрикивал Пейн своему бывшему ученику; потом, пять минут спустя, шутил, задыхаясь резким, кудахтающим смехом. Пейн не увидел постановки «Напополам» на сцене. В марте 1898 года он умер, а когда-то говорил о своих воображаемых похоронах как о величайшей шутке в мире.
В ту зиму Конан Дойл, по его меркам, сравнительно мало работал. Он собрал свои стихотворения в звенящие баллады «Песни действия», а в мучительном самоанализе «Внутренняя комната» он лишь едва уловимо затронул свои самые сокровенные мысли. Образ Джин Леки, которую он видел с большими перерывами, никогда не покидал его.
Так же, как она хотела разделять его интересы, он стремился разделять ее интересы, даже когда она отсутствует. Джин проводила много времени на охоте. И Конан Дойлу, который раньше никогда не испытывал привязанности к охотничьим собакам, не понадобилось много времени, чтобы увлечься охотой. Но действия влюбленного иногда напоминают комедию. Например, у Джин был большой музыкальный талант. Даже его лучшие друзья не стали бы утверждать, что и у него есть какие-то способности в этой области. Но будучи полным решимости разделять ее интересы и стараясь изо всех сил, он стал учиться игре на банджо. Два часа промучившись с музыкальной пьесой «По дороге в Мэнделей», он написал: «Год назад я даже представить себе не мог, что буду этим заниматься».
Весной 1898 года, как раз перед поездкой в Италию, он закончил три рассказа. Это были первые рассказы новой серии для «Странда», которая называлась «Рассказы у камелька»: «Охотник за жуками», «Человек с часами» и «Исчезнувший экстренный поезд». В третьем рассказе Шерлок Холмс хотя и не называется по имени, ясно угадывается за кулисами событий. Составители антологий, кажется, так и не заметили, что этот рассказ, в котором поезд подобно мыльному пузырю исчезает между двумя железнодорожными станциями, был его самым лучшим
Это было чем-то таким, что могло отвлечь Артура. Вот его типичная неделя, начиная со среды: «Завтра я иду на обед для восьмерых у сэра Генри Томпсона, в пятницу я обедаю с Ньюджентом Робинсоном, в понедельник в Авторском клубе мы принимаем лондонского епископа, в четверг я буду на обеде в Королевском обществе. По крайней мере, не умру с голоду». В «Андершо» была зеленая гостевая книга, в которой посетители записывали свои имена; на выходные дни она была вся исписана. В конце августа майор Артур Гриффитс, который в числе прочего написал «Тайны полиции и преступного мира», пригласил его в Солсбери-Плейн понаблюдать за армейскими маневрами.
В Солсбери-Плейн, сидя среди красных мундиров и парадных униформ с золотыми аксельбантами, он видел учебный бой. Он был всего лишь гражданским лицом, которое много стреляло в «Андершо». Но одно его озадачило.
В 1898 году Конан Дойлу казалось, что над артиллерийской мощью в войне возвышается верховный арбитр. В каждом регулярном батальоне имелось подразделение, вооруженное станковыми пулеметами системы Максима. Но пулемет Максима был тяжел, нередко заедал, вода в его системе охлаждения после девяноста секунд стрельбы нагревалась до температуры кипения; это было «орудие случая». Верховным арбитром была десятизарядная магазинная винтовка системы Ли-Метфорда, которая превращала каждого солдата в модифицированный пулемет. На этих маневрах он увидел ряды пехоты, которые действовали без какого-либо прикрытия. Ни офицеры, ни арбитры не делали им выговоров за то, что они стояли на открытых местах и стреляли друг в друга, как будто швыряли бутылки о стену.
Когда стрельба стихла, он обратился к штабному офицеру с вопросом по этому поводу и был заверен в том, что не произошло никакой ошибки.
«Но предположим, в реальной битве противник пользуется прикрытием, а мы нет?»
«Сэр, — ответил его собеседник, — простите меня, но о прикрытии вообще ведется чересчур много разговоров. Задача атакующей группы состоит в том, чтобы занять определенную позицию. Чтобы сделать это, мы не должны опасаться какого-то числа потерь».
Будучи человеком гражданским, гость больше ничего не сказал. Для него это звучало тревожно, напоминая о тактике середины XVIII века. Но чего было бояться? Так, очевидно, думали многие. Это был год блистательных побед. На маневрах он познакомился и подружился со старым фельдмаршалом лордом Вулсли, который был главнокомандующим; они обсуждали вопросы религии, когда поступила новость из Египетского Судана. Суданская кампания закончилась. Генерал Китченер вдребезги разбил армию халифа и открыл дорогу на Хартум.
В ту осень в «Андершо» он обдумывал одну вызывавшую у него улыбку идею, которая поглотила все другие интересы в период между октябрем и декабрем. Тема его новой книги должна была привести читателей в изумление; он не мог и не хотел этого не делать. Он только надеялся, что они посмотрят на это его глазами. Даже название книги могло породить предвзятое мнение о ней, хотя он опять же надеялся, что так не произойдет. Название было «Дуэт, со вступлением хора».
«Дуэт» — это история простой провинциальной пары, Мод Селби и Фрэнка Кросса, которые влюбляются друг в друга, женятся и больше не сталкиваются ни с какими приключениями, кроме маленьких событий повседневной домашней жизни. Это не автобиографическое произведение в том смысле, в каком был автобиографическим «Старк Манро». Большинство инцидентов могло произойти с кем угодно, и многие из них определенно никогда не случались с ним. Объясняется это его умонастроением, когда он писал книгу: «Дуэт» — это царство грез. Ее тонкий юмор проистекает не из мастерского владения автора смешным, как это обычно бывает; слова молодых людей смешны потому, что они глубоко и даже мучительно верно отражают правду жизни.