Жизнь венецианского карлика
Шрифт:
Поскольку я прожил бок о бок с ней не один год и знаю ее упрямство и поскольку ее вновь обретенная бодрость в тысячу раз лучше, чем ее гнев или наше общее отчаяние, то предпочитаю не тратить попусту времени на споры, из которых не выйду победителем.
— Хорошо. Я отнесу еврею сонеты.
13
Я и сам забыл, до чего красива эта вещица. За месяцы наших скитаний, лежа в тесном кармане моей куртки, она несколько истрепалась, на обложке появились пятна, но кожа переплета по-прежнему темно-красная, сохранилось золотое тиснение и буквы высочайшего качества,
Похоже, он рад снова видеть меня. В дальней комнатке, на полке, стоит вода и тарелка с небольшими твердыми хлебцами, которые, видимо, и составляют его ужин. Он предлагает мне попробовать такой хлебец. Понимая, что это особая честь, я беру его — он оказывается пресным и сухим, я с трудом его проглатываю.
Между нами на столе лежит книга. Еврей смотрит на нее, но в руки не берет.
— Это не Библия, — говорю я. — Это сочинения Петрарки.
— А кто это?
— Поэт и философ. Он уже умер.
— Но он христианин?
— Да.
— Значит, в книге говорится о религии?
— Да… Нет. Не совсем. Пожалуй, в ней больше говорится о жизни и о любви.
— Прошу прощения. Я не могу ее взять. Закон ясно говорит: не разрешается брать в залог христианские предметы.
— Как, а разве мои драгоценности были языческими?
Еврей улыбается:
— Запрет направлен на слова. На книги. И на некоторые предметы — церковную утварь, оружие.
— Иными словами, если бы мои рубины украшали кинжал, то вы бы их не взяли?
— Не взял бы. Не мог бы взять. Это запрещают не только венецианские законы, но и раввинат.
— Но почему? Такие предметы для вас — скверна?
— Думаю, оскверняются при этом обе стороны.
— Ну, в таком случае вы, может быть, взяли бы книгу просто как предмет из кожи и серебра, потому что ее содержимое вас не смутит. Оно заперто, а замок я открыть не могу.
Господь свидетель, я много раз пытался — подбирал цифры наугад, как игрок в кости, стремящийся получить верную последовательность. Бывало, я сворачивался клубком на койке, в темном нутре корабля, когда мое воображение тщетно силилось сделать деревянную перегородку между мной и водной пучиной толще, и будь при мне подходящий инструмент, я бы разбил этот замок хотя бы для того, чтобы погрузиться в другой мир и ненадолго позабыть о том, в котором я находился.
Научив меня читать, отец черпал огромное утешение в моей ненасытной страсти к чтению. Он некогда покорил сердце моей матери с помощью любовных сонетов Петрарки. А поскольку, обучая меня, верил, что обладание знанием не менее важно, чем обладание имуществом, то его любовь к словам передалась мне. Если бы я не был так молод годами, когда отец умер, то, я уверен, моя жизнь сложилась бы иначе. Но, пусть теперь он, наверное, стыдился бы моих нынешних занятий не меньше, чем моего телосложения, мне все же нравится думать, что его порадовало бы мое умение приводить на память множество философских рассуждений на наших вечерах, где чувственным утехам предшествуют умственные услады.
— И что же он пишет, этот Патракт?
— Он пишет
— И что он о них пишет?
— Это сонеты — стихи о любви. Но… — торопливо добавляю я, заметив, как еврей нахмурился, — он не только поэт, но и философ. Он предупреждает, что плотская любовь между мужчиной и женщиной порой превращается в недуг, она губит людей и затягивает их в безумие, ведущее прямо в ад, зато божественная любовь преодолевает телесные границы и освобождает душу, чтобы та могла воспарить к небесам.
— А христиане с этим соглашаются?
— Да. — И мне снова вспоминается отец, почитавший Петрарку словно какого-нибудь святого. — Впрочем, такие воззрения чтятся больше в нарушении, нежели в соблюдении.
— Как это понимать?
— Легко говорить — трудно исполнять.
Некоторое время он пытается осмыслить мои слова.
— А мне кажется, что Божьи законы и не должны быть легкими. Они и бремя и испытание. Для всех нас.
Мне нравится его серьезность. Кажется, любознательность сочетается в нем с незыблемой верой. Мне вдруг приходит в голову, что до чего же странным должно быть его бытие. Жить в городе и в то же время не жить в нем. Быть иноверцем и самого себя ощущать окруженным иноверцами. Верить в свою богоизбранность, в то время как остальные видят в тебе дьявольское отродье, а само твое существование считают настолько зловредным, что с заходом солнца запирают тебя в гетто, причем ты сам должен платить жалованье стражникам, которые стоят у твоих ворот. Чем они там занимаются всю ночь, эти евреи? Молятся — и только? Или может быть, пляшут и смеются, рассказывают забавные истории и суют свои штучки в теплые дырочки своих жен, как и все остальные мужчины? Я так мало знаю о них, словно они пришельцы из каких-нибудь Индий. А они, наверное, знают о нас не больше…
Он вытягивает руку, и его пальцы касаются серебряного края книги, а затем круглого гравированного барабана замка. Немного погодя он придвигает книгу к себе.
— Вы говорите, внутри тоже изящная работа?
— Человек, из чьих рук вышла эта книга, был величайшим римским печатником и гравером. По всему городу шла слава о его работах.
— А замок?
— Замок, по-моему, придумал его помощник.
— Подмастерье, который изготовляет всякие металлические зубья и защелки?
— Да.
— Мне случалось видеть такие замки. Там внутри механизм, открывающий замок, если правильно выстроить все эти пронумерованные зубчики.
— Да, об этом я и сам догадался. Но мне никогда не удавалось привести их в нужный порядок.
Еврей придвигает лампу ближе, подносит увеличительное стекло к правому глазу и рассматривает замок.
— Что вы видите?
— Мелкие детали стали крупными, показались отверстия, которых без стеклышка не видно.
— А поддельные камни вы тоже так распознаете?
— Нет. Там важно, как свет распределяется внутри камня. Если камушек поддельный, то у него в сердцевине нет огня. — Он откладывает линзу. — Удивительно, как меняется вещь, когда заглядываешь ей в самое нутро.
— А вы бы сумели открыть замок?
— Пожалуй. Я попытаюсь.
— Благодарю. — Я всматриваюсь в лицо еврея, снова сосредоточившегося на замке. — Можно задать вам один вопрос?
Он не отвечает, но я принимаю чуть заметное движение за согласие.
— Чем бы вы занимались, если бы вам не нужно было заниматься всем этим?