Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Сидит работает весь день, молчит.
Мне известно, что мешать нельзя.
Как будто играю, исследую подстол, под столом его колени костисты, чужи, перебираю игрушки, но не называемые вслух, они теряют существование.
Мир без слов тусклый, мертвый.
Мне делается пусто, тоскливо, от молчания рот сводит, тошнота, сижу на полу без движений...
Уже почти в обмороке — вижу вдруг наведенные на меня глаза. В них открывается столько смешанных слов, что кричу навстречу:
— У тебя глаза!
Губы его бегут в
— Ду... (рочка) ... шечка, — щеки в двойных глубоких морщинах, живые, коричневые,
я обнимаю его за шею, никогда не белую, рассеченную на загорелые ромбики, и руки его без ловкости зацепляют мои волосы.
Тяну его заглянуть под стол:
— Посмотри, как там ничего нет! —
Потом мы вместе едим суп с лапшой.
Он мне показывает, как нужно ловить ртом этих белых скользких
червяков.
Он ловит их, как аист, сухо и аккуратно, большеносо.
...
— старинные. Как поет их Папа, длинно, размашисто-медленно, с такими „Ге-эй! Гой! на горе тай жнецы жнуть“.
Песни про ямщиков и тройки, про их любовь-тоску тягучую, невозможную, про славных бесшабашных людей: бродяг, атаманов, каторжников, — кто в тюрьму попал не за пьянство — за буянство, кто буйну голову сложил...
Эти странные песни, — в протяжности их душа обретает голос.
Я их потом, не умея петь, пою внутри себя, не зная тюрьмы, томлюсь о воле, не ведая сумы, тащусь по пыльным дорогам.
В песни разливе — ворожба судьбы.
И люди, когда поют вместе, то соединяются голосами, то расходятся по своим жизням.
Но у Папы вдруг засмеются глаза, и собьет лихим повтором, пустит в перепляс, вернет к застолью:
„Налейте, налейте, скорей мне вина! рассказывать нет больше мочи...“Еще лучше Папины веселые песни. Томская:
„Шап-чон-ка тепла-ая на вате, Чтоб не за-зя-бла голо-ва“.Это пел сапожник с Черепичной улицы, он чинил студентам, и Папе тоже, драные башмаки и пел, постукивая молотком:
„а не ходи по Черепичной да не гоняй наших собак..."Многие Папины песни с историями, кто их как пел в разную старину.
Мне нравится, что мы их помним за нашим столом.
Наверное, я больше всего люблю Папин голос.
И еще (это я сейчас знаю) — у него было тонкое чувство меры печального и веселого. Сопереживания и шутки.
Шутливые песенки он часто обращает ко мне:
„Сижу-у— это он посмеивается, когда обижаюсь, сижу надутая, слезы какие-то рыжие, ржавые. Проводит ладонью по носу сверху вниз, потом против: „так ровно, а так нет", конечно, расхохочешься.
Люблю само слово „Песня".
Этим словом иногда одобряют, когда что-то красивое, ладное, когда о человеке говорят хорошо. Как бы слов не хватает, скажут „Песня", и невысказанное — прозвучит.
— Подсолнухи, огуречные цветы и тыквенные, сама тыква. О! какая огромная, красивая, в круглых ребрах и невкусная; лютики, — конечно, они люто желтые, куриная слепота;
одуванчики, асфальт в одуванчиках, как в оборочках.
— Земля вообще желтая.
— Поздней осенью или ранней весной желтая в бурой траве земля, невозможно разделить: весна или осень, даже наоборот, хочется в осени придумать весну и обратно...
Щемящее чувство.
—Если найти желтое стекло, через него и в ненастный день смотреть жарко.
—Арена цирка, — желтый магический круг в ярком бархатном ободе.
— Лист бумаги, первый необерточной.
Как на нем боязно рисовать!
— Мыльная пена в ванне.
Мама купает меня, делает из пены бороду и усы — Деда-Мороза, а если попадет в глаза, я не реву, — ведь нам же смешно.
— Конечно, первый снег, утренний, воскресный, нетронутый, предвкушение:
мы сейчас пойдем с бабушкой гулять,
я буду делать следы.
Белое дыхание.
— Скатерть на праздничном столе, жесткая, ледяная,
вдруг я проливаю свое вино с водичкой, —
как рана.
— Белое лезвие ножа. И порез сначала особенно белый, только потом кровь выступит.
— Ослепительно белые клыки Джека и нежная белая шерстка на животе у него, когда он редко открывает живот.
— Зима. Кажется, она никогда не кончится.
Застыла черными деревьями, черные фигуры людей вмерзли в улицы между домов, дома смотрят бельмами окон.
Сижу в сугробе, снег скучный, давнишний.
Во дворе кружится сорока, расправилась в воздухе:
черно-белый зимний крест.
— И ночь кажется всегда, —
иногда не можешь заснуть, лежишь приплюснутый, темнота зияет пустая, глаза мои в себя вылупила, и не знаешь, как быть.
И всегда вдруг приходит Мама.
Как она знает? Ведь я не зову, не помню даже, что можно ждать помощи. Ночь становится мягкой, одеяльной.