Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Сохранная ночь.
— Пожалуй, и день тоже всегда,
когда находишься внутри дня,
или внутри лета, или любого другого состояния.
— Когда подумаю о Папе, он как будто всегда сидит в углу дивана, всегда в одной позе: нога на ногу, с книжкой, на валике перед ним стакан с крепким чаем, пепельница — бронзовая тувинская чаша, папиросы „Беломор-канал“.
Каждая деталь растворяется в действие: на ноге я качаюсь; чай прошу отпить, придерживая пальцем ложку, как он; за папиросами посылают в магазин, — „фабри-кау-рицкого“ — распеваю дорогой для памяти;
Из этих действий складывалась моя детская жизнь около него.
За ней я его самого забывала...
— Зеркало и горизонт.
— Дом. Двор.
— Деревья.
— Яблоко. Арбуз.
— Небо. Мы с Папой и Мамой собирали малину, лежим в траве на полянке, смотрю в синюю глубину между облаков, какое волнение, слова щекотят горло и не образуются.
— Лист бумаги.
— В очень полном стакане есть какая-то зрительная мучительность.
— Выжидание момента, который будет называться днем рождения, момента, когда, наконец, вручат подарок, который я уже давно выискала в тайниках шкафов.
— Вообще ожидание. Оно мучительно исполнением. В исполнении сгущаются предвосхищение, томление желания, страх не дождаться, потом усталая радость — и ты уже через — полон, не хочется ничего.
— Разъезженная расхлябання Земля.
— Конечно, касторка, хотя я ее только видела в капсулах, налитых желтым ядовитым сиянием — это знак горькости.
— Морщины по углам бабушкиного рта, когда она думает или говорит о погибшем сыне своем Толе.
— Безнадежная горечь полыни.
— У горчицы и перца — горечь веселящая, запретная, бьющая по ноздрям возбуждением.
Горькость рябины и калины — желанная, сладкая.
Редкое драгоценное золото апельсиновых корочек, когда сначала съешь разделенные по одной, пересчитанные, прозрачные дольки, потом в корочках выгрызешь толстую белую ватную подкладку, а из оранжевых пор выстреливают пахучие фонтанчики, и потом растягиваешь, уже как память удовольствия, бугристую, зернистую на зубах, окончательную шкурку.
— Я думаю, водка горькая.
Не думаю, а уже пробовала.
— В громовом небе какое-то
горьковатое возбуждение.
— Повисшие вдоль тела руки.
— Опущенные в воду длиннолистые ветви ивы.
— Пустые прутья деревьев с редкими монетками листьев, и опавшие листья.
— Все опавшее, и опущенное, и повисшее, опущенные уголки губ, как у рыбы, и сама рыба.
— Печально выглядит “в
— Вода печальна.
(А умывальная вода — скучное; и само слово — умывальник).
— С тем, что нужно ложиться спать.
Вообще, с тем, что велено делать тогда, когда этого совсем не хочется. Со словами „пора“ и „должна".
— Что кончается лето.
Не разрешают купаться, показывают желтые пятна в деревьях, — видишь, осень уже. Ах, как раздражает.
Но потом привыкаешь, и осень колдует красотой.
— С тем, что невозможно заболеть, когда это нестерпимо необходимо, когда провинилась.
— И с тем, что нельзя вернуть, восстановить то, что сломал, разрушил, натворил.
Незыблемость хрупка.
— Не хочется узнать, что горы не до самого неба.
— Больничные халаты и приютские платья.
— Все водянистое: глаза больного человека, детсадовский кисель.
— В искажении, в кривости стекла есть что-то оби-идное, в слезливой размазанности „и-и“, когда закупорена окнами, сижу дома, гулять не пускают, наказана или больна.
— Только поймала по линии берега полное отражение опрокинутых деревьев, так что и стволы не сломились, но легли в одну гладь и соединили небо с водой, как ветер смял озеро в рябь.
— Смотреть в пламя огня,
на бегущую воду, на плывущие в небе облака.
Слушать шелест травы.
— Зимнее окно.
— Самое очаровательное — начало сказок.
В них ничего не начинается сначала, все берется ниоткуда.
„Когда-то..." Когда же? Может, никогда?
„Однажды..." Когда же? Может быть, всегда?
Жили были старик со старухой...
или Царь, и у него было три сына...
Жили-были...
Однажды жила я.
— Палец проваливается в гниль картошки...
— Температурный сон: что-то неосязаемо Большое...
— Когда у Мамы дрожат губы, сдерживается не заплакать.
Когда я увидела, задрожали губы у Папы —
это было самое катастрофичное...
— Спящее стариковское лицо.
— Страшно смотреть в узкую глубину колодца,
вообще, страшно смотреть в любую глубину.
— Или вот еще какая история:
Мы с Папой одни дома.
Он усаживает меня перед собой и говорит эту сакраментальную фразу:
— Поговорим как мужчина с мужчиной... —
после которой всегда возникает волнение и настороженность: будет что-нибудь неприятное для меня, захочется плакать и не хотеть;
но во фразе есть что-то от скрещивания шпаг, есть напряженность пружинки, а в паузе потом — любопытство мое преобразуется в готовность к подвигу, так вот...