Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
— Мне нужно уйти на 2 часа по делу. Смотри на часы. Когда большая стрелка сделает два круга, я приду. Если ты останешься одна, я каждый день буду приносить тебе конфетку... —
Конечно, я остаюсь. Он уходит.
Я сажусь перед часами и жду.
Позже я всегда любила эту тему парного портрета:
есть одно лицо и отсутствие второго лица. Второе место не занято никем другим, так как ждут именно его, поименного отсутствующего. И связь осуществляется через динамический предмет накала ожидания —
часы, окно, дорога, ...
Часы старые, стенные, без домика и кукушки, какие я видела позже и полюбила, но с бутафорским жестяным теремком и ржавыми стрелками.
Оказалось, что
Вглядываясь в часы, я услышала, что они живут, в них стучит свое сердце, и стрелки передвигаются, подчиненные, — маленькие руки.
Это было прекрасно. Это был ритм — первая радость детского осознания пульса. Меня схватил восторг, вскрыл мои синхронные точки, — мы бились в один мелодический такт, и стрелки, накапливая повторность, рождали протяженность.
Первое — восторг. Второе всегда разрушение.
Я подставила стул, залезла и стала крутить стрелки, — их во что бы то ни стало нужно было остановить, или понять, почему остановить нельзя.
Стрелки обломились.
Я скатилась со стула и уставилась на часы.
На меня смотрел ужас.
Оно, что-то, не переставало стучать, неуловимо длясь, но видеть это уже было запрещено. Оно продолжалось без меня. Рукоощущение стрелок пропало. На меня смотрел Ужас круглым курносым часовым лицом.
Люцифер... Я еще не знала, что это, но слово слышала...
Люцифер был в лице циферблата.
Я забилась в угол и рыдала до последних сил, до дна, до сна.
И во сне за мной гнался страх.
Я выбежала на дорогу...
и увидела пустой часовой теремок.
Укрылась в нем, дверку притворила и тихонько пошла...
.......
— А вот и я, — это Папа вернулся.
Я поверила ему навсегда. Много лет потом, встречая Папу с работы, находила в его кармане конфету. Это было несомненно, как обязательность времени.
Илья Картушин
ОБРУБКИ
повесть
Довольно долго я пытался понять существо отношений автора и героя, довольно много об этом прочел, ничего, разумеется, не поняв. Зато теперь я с удовольствием опускаю собственные на этот счет соображения, отчасти из опасения распылиться, отчасти потому, что соображений, собственно, нет, отчасти из страха, вдруг да возникнут, обязав. А кому ж и когда это нравилось — лишние на свою голову обязательства? Хватило отправного для этих записей слова, захлестнувшего, как наручники: „об“ — одна готова рука, „руб“ — вторая, „ки“ — пройдемте, гражданин... За что, почему, как вы смеете!.. Там разберемся... Ах, это бессмертное органное „ТАМ“ !
Поэтому метода записей этих обрела во мне поборника простоты, родственной примитиву, неразборчивой в выборе средства, даже худшей в глазах молвы, нежели воровство, за которым, по тяжести содеянного, следует, наверное, грабеж. Но поскольку грабить придется себя же, итог получается проще пареной репы, что в переводе с русского обязательно как-нибудь звучит по-латыни, а древняя латынь в свою очередь происходит из детской верещалки, верещавшейся на протяжении всего лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года под окнами панельной моей коробки в центре большого города Новосибирска на востоке большой страны„рабочих и крестьян.
Это я, это я, говорите на меня! Это я, это я, говорите на меня! ЭтоСмысл игры так и остался загадкой, похоже, все те же вечные прятки — бедные дети, каково им_прятать себя среди каменной геометрии — но вот чеканная эта формула восхитила меня безусловно. То ли лукавая жертвенность, то ли благородство отчаянья, то ли страсть на продажу, то ли эпатаж эгоцентричности, то ли еще какой хрен?.. Трактовок может быть тьма, но суть неделима, единственна, вот она, вот, как на ладони, изначально пустой, вдруг что-то с ладони порхнуло — муха, истина, слово?..
Так вот: это я, это я, говорите на меня.
И хватит об этом, как говаривал, разливая, один мой дружок, кого-то цитируя.
Недавно по телевизору в программе „Взгляд" показывали двух молодых ребят, калек, воевавших в Афганистане, у них был портрет с могилы третьего, их товарища, на портрете разбито стекло, что сделано уже российскими ублюдками. Один паренек без ноги, на костылях, другой без руки, с пустым рукавом, а тот, с портрета, уже неживой.
Сначала камера показывала как-то так, что ничего не понять, ну садят, ну беседуют, я чем-то занят был, не сразу разобрал, про что это там, в телевизоре, камера только лица показывала, то одного, то другого, то ведущего, все вроде в норме, вполне обычные молодые лица, в меру пухленькие, в меру освещенные мыслью, и словарный опять же запас... Я еще, помнится, сквозь занятость, мельком, посочувствовал ребятам, надо же, влипли, в телевизор попались, вперед, мужики, не тушуйсь! А сочувствие, как задним уже числом стало ясно, происходило от кроткого достоинства, с которым эти рядовые ребята несли свое сомнительное бремя телезвезд на минуту, какое-то внятное внутреннее достоинство окрашивало их волнение, не позволяя ни мельтешить, ни трусить — отсюда и сочувствие мое, только отсюда.
Потом отъезжает вдруг камера — господи — пустой рукав, как-то так отъезжает — боже ты мой — культя под столом, и портрет третьего, в берете, в тельнике, сквозь разбитое стекло, крупно, во весь экран, без обиды, без вызова, словно зная уже про себя, смотрит на нас.
Ересь, чушь, нервы, откуда бы мог он знать?.. Но этот взгляд... Нет-нет, что-то есть колдовское, страшное в изобретенном Кассандрой фото. Как смотрят с карточек довоенных мамы, отцы, как смотрят с карточек до революции... — они же все наперед знают. Даже репрессированные смотрят так, будто знают насквозь и репрессии, и реабилитацию, и нынешний тарарам. А члены политбюро, свергнутые?.. Ударники, передовики, делегаты, представители — от этой шушеры за версту же разит. А разве нам самим не знаком миг омертвения перед бельмом объектива, что это, если не репетиция смерти?..
Вот и юноша в берете, в тельнике, глянул на нас с экрана, словно бы проверив, знаем ли мы, живые, что все они, неживые, знали про себя наперед, знали и пошли. Зачем?
Это следующее за моим поколение, десять-пятнадцать лет разницы. Про свое, ни в чем таком не замеченном, знаю на собственной шкуре. Между моим, голубиным, и нашими отцами, воевавшими, есть еще так называемые шестидесятники, которые, в отличие от нас, как бы изначально помещенных в пространство безвоздушное, глотнули весеннего воздуха, оттепели, как назвали тот воздух, глотнули вольно, всей грудью, а выдохнуть не успели — кляп во рту — так и живут до сих пор с выпученными глазами. А до тех, кто беспощадно был вырублен войной, было еще поколение, вырубленное Сталиным, а до них — революция, а дальше революции нас не учили, там, кажется, капитализм, феодализм, рабство, обезьяна с дубиной, с пририсованным рукой хулигана членом, из деятелей царь Медный-всадник, Грозный, сына тюкнул родного, декабристы, которые Герцена, который агитацию, которая революцию, которая равенство-братство, и вот, дорогие ребята, началась новая эра в истории человечества.