Зодчий
Шрифт:
— Надо бы заново перечитать в коране главу «Бакар» и хорошенько вникнуть в ее смысл, — вслух проговорил зодчий. — В ней сказано, что и восток и запад — владения аллаха, и куда бы ни обратили мы взор свой, всюду мы видим воплощение облика всевышнего. Воистину беспределен его мир, он все видит, ибо владеет всем, проникает во все. По-моему, следует именно так понимать эту главу корана.
— Вы правы, — подтвердил Харунбек. — Говорят, что поэт Насими был человеком редкостно отважным и смелым. Рассказывают, что палач, пытавший поэта, спросил у него: «Если ты и есть оплот истины и олицетворение всевышнего, почему же ты желтеешь от пыток?» И обессиленный и обескровленный поэт ответил: «Я есмь солнце
— Уж очень глубокомысленную беседу мы завели с вами — улыбнулся зодчий. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом, не таком печальном. Ведь и в Герате мы света белого не видели, и наши сердца томились во тьме печали.
Харунбек тоже улыбнулся. Ему хотелось продолжить беседу о хуруфитах, говорить о священных и дорогих для него идеях, о возвышенных порывах души, но он понял, что зодчему тяжело сейчас слышать его речи, и умолк. Молчал и зодчий. Он думал о том, что теперь среди народа, а особенно среди учащихся медресе и среди мелких ремесленников, растет интерес к суфизму, а отсюда и к хуруфитам. И сын его, Низамеддин, тоже попал в этот водоворот. И поплатился за это жизнью.
Бадия наблюдала за оживленно беседующими отцом и Харунбеком. Она заметила характерную жестикуляцию отца, свидетельствующую, что разговор идет о весьма важных предметах. И села поближе. Услышав имя Фазлуллаха, произнесенное Харунбеком, Бадия сочла возможным вмешаться в разговор.
— Божественность помыслов воплощена в простом народе, и личность, отмеченная господом, озаренная его светом, выше любого властителя. Брат говорил, что господин Фазлуллах и есть такой человек. Но тайная группа хуруфитов не сумела сплотить вокруг себя силы, и представители ее в одиночку поднимали меч против государя. Они поторопились, они действовали необдуманно. Ведь государи всесильны. Недаром же Ми-раншаха называли змеиным шахом, а уж Шахрух — настоящий дракон.
— Прекрасно сказано, — одобрительно улыбнулся Харунбек.
— Хорошо, что повсюду только пески и никто не услышит твоих слов, — укоризненно заметил зодчий. — Если бы ты сказала такое в Герате, то тебе снесли бы голову раньше, чем твоему брату. О аллах! Каких же детей вырастил я! Прости меня и помилуй!
— Но ведь хуруфиты чисты помыслами и жаждут справедливости, они любят людей. И если бы молодые
— поняли это, то все стали бы хуруфитами, — улыбнулся Харунбек.
— Брат рассказывал мне, — подхватила Бадия, — каким пыткам подверг поэта Насими правитель Халеба Яшбек. А Яшбек был подвластен царевичу Султану Мусаиду… Поэт погиб, но был и остается героем.
— Господин Лутфи говорил мне, — произнес зодчий, хоть за минуту до того решил не вмешиваться в разговор, — что Насими писал не как мирские поэты, по скрытому содержанию своему стихи его посвящены пути истины, они — суфийского толка. Поэтому тимуриды и уничтожили Насими и его учителя Фазлуллаха. И потому-то хуруфиты покушались на жизнь Шахруха.
— А Мир-Касым был выслан из Герата, — продолжал Харунбек. — Но Байсункур-мирза гордился великим творением его, «Шахнаме», и искренне любил своего учителя Мир-Касыма Анвара. Да и Улугбек был его близким другом, и все же на долю Мир-Касыма Анвара выпали черные дни. Как, впрочем, и на вашу долю, устад. Но поэт нашел убежище и покровительство у Улугбека. Улугбек чтит его, верит ему.
— Брат рассказывал, — снова начала Бадия, с опаской взглянув на отца, — что еще при жизни Амира Тимура народ его ненавидел. Сын хорезмского
29
Перевод Александра Файнберга.
— Зря ты повторяешь эти гневные строчки. Да и я что-то слишком разговорился, — строго заметил зодчий дочери. — Мы с твоей матерью уже прожили свое, а ты не губи свою молодость, помни, такие слова и мысли к хорошему не приведут! Не зря мудрые люди утверждают: «Общаясь с воином, держи в руках секиру». А царевичи не станут и разговаривать с нами. По одному их знаку наши головы слетят с плеч. Будь осторожна, дочь моя, не говори лишнего.
— Верно, верно, — поддержал его Харунбек, — я согласен с замечаниями устада.
Смущенная своей дерзостью, Бадия потупила голову.
Зодчий заговорил о другом, скорее, сделал попытку заговорить о другом:
— Представители царского дома творят жестокости и, видя, что это наносит прямой ущерб государству, пытаются взвалить вину на других, чтобы самим остаться в стороне. Тут и начинается размен ферзя либо жертва слона. Так случалось не раз, и вот теперь, в Ферганском сражении, погибло множество народу, на берегах Сайхуна бедность и нищета. По воле господа не уродила и земля. И тут-то объявили, что этот не вовремя начатый поход — затея Якуббека, — вину свалили на него и голову отсекли тоже ему. Да и вообще за последнее время много достойных людей обвинили в хуруфизме и выслали из Хорасана. Это тоже во вред государству. Убежден, что вину за это свалят в конце концов на Мухаммада Аргуна. И будет расплачиваться он. Царевичи умело скрывают от народа свои преступления. И призывают к ответу какого-нибудь визиря или военачальника. А сами пируют, предаются разврату и продолжают господствовать…
Харунбек и Бадия молча переглянулись. Ведь только что зодчий запретил произносить слова, порочащие двор и государя, а сам не сдержался и произнес целую обвинительную речь. Зульфикар и Заврак, уже давно еле дившие за разговором, но не смевшие подойти к беседовавшим, наконец приблизились к зодчему.
— Дорогие мои, — сказал Наджмеддин Бухари, — мы вспомнили Саида Имадиддина Насими и Мир-Касыма Анвара. Вознесем же молитву за спасение душ этих та лантливых людей.
И, опустившись на колени, он прочел молитву.
Все остальные последовали его примеру.
Безбрежные песчаные барханы тянулись вплоть до самого горизонта. Напоминали они бесчисленные безымянные могилы. Зодчему чудилось, будто под этими песчаными холмами-могилами лежит и его сын Низамеддин, и шестеро юношей, казненных вместе с ним, и Фазлуллах Астрабади, и поэт Насими, и Мир-Касым Анвар.
Глава XXVIII Песчаный буран близ Халача
Узнав об исчезновении Караилана где-то в песках, Мухаммад Аргун решил, что тот через Мавераннахр бежал за рубежи государства. Куда бы ни ступила нога этого человека, повсюду он оставлял после себя кровавый след. И делал он свое черное дело незаметно и со сказочной быстротой.