Золотое сечение
Шрифт:
Однако привычная последовательность и четкость мышления заставили его утром обдумать более реальные, будничные проблемы, встающие перед ним после достигнутого с Задориным уговора. Главной проблемой становилась взаимная стыковка курсов строительного обучения, на которых должен был учиться столь необычный поток вечерников. За короткий срок дать знания, равные по полезности шести годам обычного курса, — такое мог сделать человек, хорошо понимающий и «красную нить» специальности, и все лишние, второстепенные ее отклонения. Грачев знал, что многое из того, что читается по академическим программам рядовым студентам, потом редко, а порой и никогда не встречается на практике, а служит лишь гимнастикой ума.
Но
Грачев обдумывал, кого бы поставить во главе задуманного дела. И тут снова вспомнил о доценте Кирпотине — весьма неприятном для него своеобразном педанте, который, однако, упорно противостоял всем давлениям и модным изменениям в программе высшей школы. Ходили слухи, что он читал лекции по довоенным конспектам, а студентов величал «граждане учащиеся», но это были детали. Главное, он методично изгонял из института лентяев, маменькиных сынков и увальней. Отсев приводил к тому, что старшекурсниками становились только подготовленные, а порой и оригиналы, остромыслящие юноши и девушки. Грачев знал, что марка выпускников его вуза за последние годы выросла в глазах министерства именно из-за приличной общей подготовки инженеров, способных освоить порой весьма далекие от их прямого назначения новые виды профессий. Кроме того, Кирпотин мог быть полезен персонально Задорину, чтобы выразить на языке математики его железобетонные новшества…
Все это заставляло Грачева и раньше, хотя и холодно, лояльно относиться к чудаковатому Кирпотину. Нынче же такой человек мог просто выручить, если такое подойдет ему лично, даже… Грачев, скрупулезно отбиравший и изучавший личные дела преподавателей своего вуза, стал припоминать мелкие факты и детали, характеризующие лектора теоретической и строительной механики.
Да, старик определенно чувствовал себя обойденным, обиженным. Начав деятельность в Пермском университете еще до войны, он добрался до доцента без ученой степени только в его, Грачева, институте, да и то по решению местного Ученого совета, искавшего преподавателей со стороны. Тогда Грачев не вникал особенно в дела строителей и, вручая старику диплом доцента, прикинул, сколько лет тому оставалось до пенсии. Но теперь Кирпотин, видимо, был бы не прочь побыть лет пять заведующим кафедрой, раз даже ввязался в строительную механику и суетился вокруг строительного факультета.
Кстати, новая секретарша как-то ненароком упомянула, что живет рядом с Кирпотиным и что тот — не в пример сегодняшним мужьям и отцам — особенно педантичен в домашних заботах и даже дочери — выпускнице десятого класса — сам заказал платье для школьного бала. И хотя Грачев не был сентиментален, он почувствовал сейчас, что незаметный прежде человек нуждался в участии и вполне заслужил быть замеченным…
И тогда Грачев, уже не колеблясь, набрал номер домашнего телефона доцента Кирпотина…
В седьмом часу утра Терентий уже работал в саду, где постоянно ночевал с приходом теплой июньской поры. Он любил ранние рассветы, белесый утренний туман над озером. Сад этот, выращенный вместе с матерью, давал ему ощущение
И вот сейчас, несмотря на то, что перетаскал от озера полторы сотни полных ведер воды на руках без коромысла, Терентий испытывал радостное возбуждение. От работы на воздухе прибывала у него сила. Было приятно побриться одному, не ловя искоса в зеркальце озабоченный, всегда грустный (после ухода отца) взгляд матери. Приятно жарить на сковороде яйца и мелко-мелко нарезать сало, слушая, как птенцы в его самодельной скворешне резкими криками подгоняют родителей.
…Сегодня за завтраком в саду Терентий почему-то задумался, рассеянно глянул на кружение пчел над цветами фасоли возле стекол веранды. Сон и работа на свежем воздухе как бы смыли суетную пыль со студенческой жизни, в которой он уже целый год жил безотчетно и увлекаясь без разбора. Компания молодежи, куда ввел его общительный Артем, состояла из ценителей поэзии, солистов джаза и нового балета, который привезли в город выпускники столичного училища. Балет этот — страстный и экзальтированный — смотрели пока на репетициях, джаз записывали на магнитофоны с ночных передач радио, а стихи передавались из рук в руки в виде бледных машинописных копий. Все это искусство — еще недавно отвергаемое, недоступное — будоражило непонятностью, граничащей с заумью, и было своеобразной элитарной шкалой, по которой отбирались компаньоны. «Слушай, Тэди-бой, это тебе не хор в косоворотках! Чуешь, старик, это тебе не примитивный Демьян или Некрасов — это Мандельштам! Па-де-де из «Лебединого» по сравнению с этим — каменный век!»
Так Терентия оглушила эта среда, так перепутала все его былые наивные убеждения, что он порой не верил, по-прежнему ли он живет в том же городе, где когда-то учил Маяковского и читал на конкурсах Симонова и Суркова. Оказывается, все это надо было забыть и отвергнуть («Все равно скоро атомная война, будем жить страстями, соплеменнички!» — так любили выражаться некоторые заводилы компании)…
И вот сегодня, в саду, внезапно все смолкло. Осталась только она — Сонечка Эйдельман: невысокая, темноглазая, с миленьким скуластым лицом, треснувшими от холода губами и прищуренно-отрешенным взглядом. Терентию казалось, что он даже видит, как пульсирует жилка на шее у Сонечки — в такт стихам, которые она читала:
Леди Годива с распущенной рыжею гривой, Часто мне снится — я вижу вас, леди Годива…У Сонечки не было рыжей гривы: волосы она зачесывала гладко назад и делала длинный плотный хвост, который ничем не напоминал Терентию привычные школьные косы девушек-одноклассниц. Все было в Сонечке необычно и вызывающе: самодельно сшитые тонкого сукна брючки, вязаная блуза с открытым воротом, небрежные жесты, с которыми подносила к губам стакан с вином. В компании, куда он попал с Артемом, были приняты и легкое опьянение вместе со стихами, и полу по гашенный свет, и шутливые поцелуи.
Стало модным пить пунш — горящий бледным фиолетовым пламенем, освещающий снизу возбужденные, странно отливающие синевой лица.
Сегодня он впервые задумался: зачем он был там столь часто, испытывая почти всегда неловкость за свою угловатость, прямолинейность суждений, нарываясь на усмешки более искушенных приятелей Артема. Действительно ли он был там ради туманных стихов, возбуждающих ритмов джаза или… или ради нее? И тут он начал теряться, пытаясь разобраться в собственных чувствах…