Звезда Альтаир
Шрифт:
«Вот несравненная реликвия великой эпохи мирового завоевателя Тамерлана. Колоссальный голубой купол мечети величественно поднимается в царство вечной лазури и два многогранных минарета, как две протянутых для молитвы руки, обращены в небесную высь. Мусульманские поэты сравнивали их с перстами, указывающими в недосягаемые пределы абсолютной истины и правды, куда должны быть устремлены надежды и помыслы людей… Пять веков прошло с тех пор, как персидский художественный вкус и тюркский военный гений, соединившись, оставили нам в наследие чудеснейшие из своих произведений. Грозные волны народов-завоевателей в буре войны прокатывались по Средней
Но то, на что не решались самые ужасные завоеватели, несшие кровавые злодеяния и варварство, безжалостно совершила стихия. Мусульманские поэты, люди пылкой фантазии и рискованных метафор, уверяют, что тот чудовищный вол, на рогах которого покоится земля, был обеспокоен постройкой Тамерланом соборной мечети. Ведь громада здания нарушила равновесие земли, и вол-земледержец стал перемещать землю с одного рога на другой, чтобы придать ей устойчивое положение на своих рогах. Это вызвало землетрясения. Ряд землетрясений на протяжении веков — и вот царственный собор обратился в руины…»
Василий Лаврентьевич улыбался, представляя себе обеспокоенного постройкою мечети быка, перекидывающего на рогах землю.
Пришел мрачный Таш-Ходжа, принес музейную почту. Вяткин с удовольствием распечатал письмо от Бартольда. Василий Владимирович сообщал, что Комитету для изучения Средней и Восточной Азии он доложил просьбу Василия Лаврентьевича о дополнительной сумме на раскопки обсерватории Мирзы Улугбека и что для этой цели Комитетом отпущено двести рублей.
Глава VI
В небе плыли караваны облаков, голубое небо день ото дня становилось горячее. Холмы у подножия Чупан-ата покрылись шелком зеленых трав, пестрели полянами маков, в воздухе летал пух тополей. Начиналось лето.
Получив от Бартольда двести рублей, Василий Лаврентьевич принялся за постройку кирпичного свода над траншеей. Спроектировал свод Кастальский, конечно же, бесплатно. Кое-какие материалы подбросил Петровский, конечно, тоже бесплатно!
«Свод получился довольно удачный, — думал Вяткин. — Где бы еще раздобыть денег и укрепить свод в Гур-Эмире? Склеп может вот-вот… даже страшно себе это представить! Мастер Усто Пулад из Бухары сейчас в Самарканде».
…Мраморный белый пол. Желтоватый мрамор надгробий. Там, наверху, в мавзолее, надгробия парадные. У амира Тимура — полупрозрачное черно-зеленое, из восточно-туркестанского нефрита. Его привез в виде двух кусков Мирза Улугбек. Куски распилили, как полагается, и пригнали друг к другу. Полированную поверхность гигантской призмы украсили резьбой, орнаментами, символическими изречениями. Здесь, в склепе, плиты, испещренные надписями, прикрывают могильные углубления. Никто еще ни разу не смел коснуться захоронения грозного завоевателя. В Самарканде верили, что дух Тимура могущественен и грозен. По ночам на Рухабаде жутко: в полночь несутся из склепа вздохи и стоны, в усыпальнице бродят синие тени, сотканные из тумана, на карнизах повисают бунчуки и знамена покоренных стран, в нишах и арках теснятся души умерших, и шорох крыльев могильных ангелов слышен далеко по ночной округе…
Овеянный мрачной сказкой и кровавой былью, спит Гур-Эмир. Время точит и разрушает камни, зеленая плесень обнесла его до половины узорных стен, влагой и ирисами дышит квадратный дворик, косматыми потоками сбегают с купола,
Гибнет здание. Скоро рухнет. Стоять ему, верно, еще не больше столетия. На одной из стен Гур-Эмира написано:
«Мир — долгий час, а потому запасайся терпением».
Со свечой в руках Василий Лаврентьевич спускается в склеп, склоняется над могилами Тимура и Улугбека, Шахруха, святых сейидов.
На мраморе — родословная:
«Амир Тимур, сын амира Тарагая, сына амира Бергуля, сына амира Айлянгира, сына амира Тутумтина… восходящего пятой степенью родства к Чингисхану».
На самом деле — нет, не восходит родословная мелкопоместных эмиров из Шахрисабза к Чингисхану! Вяткин улыбается: он разгадал хитрость тимуридов, пышная родословная приписана Тимуру для того, чтобы никто не мог оспаривать их права на государственную власть в Туркестане. Заботы о бренном перед лицом вечности…
Вот и у Василия Лаврентьевича Вяткина, небольшого чиновника Туркестанского департамента, тоже заботы о вечности. Раз уж никому нет дела до беды, нависшей над шедевром восточной архитектуры — что ж, он отдаст на ее ремонт свое жалование. И бухарский мастер Усто Пулад укрепит за эти небольшие деньги свод разрушающейся усыпальницы. Пусть стоит на радость человеческому взору. До лучших времен.
Високосный год начала империалистической войны совпал с годом Змеи восточного летосчисления. Зловещий год! Он связан в преданиях с вереницей бед и несчастий — засухой и наводнением, неурожаем и бескормицей, голодом и болезнями.
Переменился и Василий Лаврентьевич. Лицо его сделалось жестким, костистым, борода поседела, стала клочковатой, появилось в ней что-то стариковское, патриархальное. Лоб оголился, над ним свисали все еще густые, но уже припорошенные инеем волосы. У глаз — морщины, зато взгляд их — острее и проницательнее.
Разрушение университета в бельгийском городе Лувене и разгром Реймса, с его знаменитым готическим собором, произвели на Вяткина удручающее впечатление. И надумал он, после многих бессонных ночей, выступить с «Прокламацией в защиту памятников старины и культуры».
С огромным воодушевлением написал он свою прокламацию! Ему казалось: уж теперь-то все встанет на место. Он — член Русского комитета для изучения Средней и Восточной Азии и Лондонского королевского географического общества. Его услышат — и поймут…
В ту минуту, когда Василий Лаврентьевич, торопясь отослать, вкладывал в конверт прокламацию, дверь без стука отворилась — и в кабинет вошел бледный, как смерть, Эгам-ходжа:
— Брата убили. В Джизаке во время восстания.
Вяткин с горьким недоумением взглянул на конверт — и бросил его. Что дадут призывы? Надо работать.
Василий Лаврентьевич беседовал с гончарами Самарканда. Искусство самаркандских кулолей-гончаров в последние века упало. С появлением фарфоровой посуды, которая крепко вошла в быт и обиход Востока, гончары в редких домах сохранили семейное ремесло. Но старики, носители секретов ремесла, знали порядочное количество рецептов поливы, приготовления черепка, который бы не давал трещин и прочно держал глазурь, технологию кашинных плиток, которая прославила самаркандские мозаики и сделала изразцовые одежды самаркандских зданий более нарядными и долговечными. Гончары даже пробовали их делать и показывали Вяткину. Но никто не мог добиться достаточной прочности изразца. Сочные же краски старых изразцов и за пятьсот лет не поблекли.