...И белые тени в лесу
Шрифт:
Что же до Веры, то вскоре я поняла, что она ничего не знает. Ну не могла она держать в себе такую сногсшибательную тайну и никак это не показывать! Она бы ходила с загадочным видом и всячески намекала, что ей кое-что известно.
Аксель человек умный. Было ясно, что он решил смотреть на случившееся сквозь пальцы. Он понимал, что такое больше не повторится. Иногда случается, что наказанием становится сам проступок. Тут уж ничего не попишешь. Что сделано, то сделано. Вряд ли что-либо могло измениться в лучшую сторону, если бы Аксель принялся рассказывать
Думаю, что Аксель Торсон, будучи человеком неглупым, полагался на разумный промысел судьбы, который все расставляет по своим местам, – и события движутся своим чередом, а вмешательство самого Акселя здесь совсем не обязательно. От него я многому научилась.
У меня гора с плеч свалилась, когда я, наконец, поняла, что больше не надо мучиться ожиданиями и бояться неминуемых последствий.
Розильда вскоре снова стала самой собой, но ей очень хотелось поговорить со мной о картине. Она все спрашивала, похожа ли она на Офелию.
Конечно похожа, но мне не хотелось ей об этом говорить. Я боялась, что тогда Розильда поверит, будто ее ждет та же печальная участь, что и мать. Поэтому я ответила уклончиво.
Тогда она удивилась и написала:
«Правда?»
– Ну да, никакого особого сходства нет.
«А все говорят, что мы очень похожи».
– Не знаю, может, и так. Ты поэтому так хотела увидеть картину?
Она не ответила, и я заговорила о другом, но Розильда не слушала; она написала:
«Есть и другие портреты моей матери».
– Да? Я не видела.
«Их нельзя вывешивать на стены. Папа хочет, чтобы мы ее забыли».
Покачав головой, она вопросительно посмотрела на меня. Розильда ждала, что я на это отвечу.
Она была взволнована и, потянувшись к блокноту, написала:
«Нельзя же забыть человека только потому, что его портреты куда-то спрятали!»
Конечно, нельзя. Все это как-то странно.
Она написала:
«Портреты отца висят повсюду. Только от этого я его лучше не запомню».
Розильда провела меня по всему замку, показывая портреты Максимилиама Стеншерна. Огромные картины висели везде, но лица на них были мне незнакомы, раньше я не знала, кто из этих людей отец Розильды. К некоторым рамам были прикреплены таблички с именами. Но обычно я не смотрела на эти портреты – как-то неуютно себя чувствуешь среди всех этих людей, чьи-то глаза непрестанно смотрят на тебя со стен.
Максимилиам Стеншерна был настоящим воином, как в старые времена, на большинстве картин он был изображен в парадной форме. Выглядел он молодо. Бодрое лицо с большими веселыми глазами. Дети почти на него не похожи. И Арильд, и Розильда в основном унаследовали материнские черты.
Розильда подолгу стояла возле каждого портрета.
«Я его не узнаю, – написала она. – В моих воспоминаниях он выглядит совсем по-другому».
– Ты любишь своего папу?
Розильда не знала, что ответить; помахав блокнотом и карандашом, она написала:
«Когда была маленькой – любила. Но я так давно его не видела. Теперь он никогда
– Ты по нему скучаешь?
«Теперь уже не скучаю».
– Может, он скоро приедет, – сказала я. Розильда сделала вид, как будто ей совершенно все равно, приедет он или нет. Она вызывающе посмотрела на его портрет и взмахнула рукой, словно хотела стереть изображение.
«Спрашивай!» – написала она в блокноте.
Я была озадачена. В каком смысле? О чем спрашивать?
«Давай же. Я сама этого хочу. Я хочу, чтобы ты меня расспрашивала!»
Я к такому была совершенно не готова. Я не понимала, чего она хочет, – наверно, я выглядела ужасно глупо. Она нетерпеливо схватилась за карандаш и порывисто написала:
«Просто спроси!!! Спроси меня!»
Я немного приободрилась и поинтересовалась, о чем я должна спрашивать.
«О моей маме. О ней никто никогда не говорит».
– Ты очень любила маму, да?
«А что, я ДОЛЖНА была ее любить?»
– Да нет, конечно, не должна.
Розильда словно взбунтовалась, и я почувствовала, что больше не владею ситуацией. Не так уж это и просто, когда от тебя требуют задавать какие-то вопросы. Я не совсем понимала, чего она ждет.
– Значит, ты ее не любила? Расскажи, почему?
Взглянув на меня, она написала:
«Я не говорила, что НЕ люблю ее. Просто спросила, ДОЛЖНА ли я ее любить».
– Вопрос довольно странный. Что ты имеешь в виду?
Розильда пожала плечами, и я поняла, что об этом она рассказывать не собирается. Вместо ответа она написала:
«Наша мама была для нас СЛИШКОМ хорошей».
– В каком смысле? Она что, притворялась хорошей? Изображала из себя мученицу?
«Ничего она не изображала. Так и было на самом деле! Нет никого чище и добрее нее. Это мы были недостаточно хорошими. Мы грешили. Чтобы освободиться от нас, ей надо было умереть. Тогда ей не пришлось бы от нас уходить. Понимаешь?»
– То есть она считала, что не может оставить вас, чтобы зажить своей собственной жизнью?
Розильда кивнула. Глаза ее почернели, она уже не казалась отчаявшейся – скорее, расстроенной.
– Ей действительно это было нужно? – спросила я. – Она же не хотела от вас уехать?
«Я думаю, что хотела. Но она понимала, что это смертный грех. И поэтому должна была умереть. Она была СЛИШКОМ хорошей для этой жизни!»
– Я этого не понимаю. Ведь в конце концов вышло то же самое? Вы остались без нее.
Розильда бросилась к блокноту.
«Нет! Неправда. Она нас не покидала. Она нас ОБЕРЕГАЕТ. Мертвые оберегают живых. Ты что, не знаешь?»
Что мне было на это ответить?
Я не хотела лишать Розильду этой веры. Такая красивая мысль – наверно, она примиряла ее с тем, что произошло. Но выражение ее лица говорило совсем о другом. Оно было горьким и желчным. Розильда снова кинулась к блокноту и стала яростно писать:
«Это моя ошибка. Я была злым ребенком. Я НЕНАВИЖУ ее. Но она не виновата. Все дело во мне. Нельзя любить человека, которого ты привел к смерти».