...И больше - ничего
Шрифт:
5
— Поехали, — говорит Апостол. Мы докуриваем и спускаемся в метро. Семь или восемь остановок проезжаем в полном молчании. Да и о чём говорить в душном вагоне, где даже пива не продают? Скучно, господа, ездить в подземном транспорте!
Конечная остановка. Здесь надо пересесть на маршрутку или автобус — и ехать прямо до Троекуровского кладбища. Остальное — заботы похоронного бюро и устроителей гражданской панихиды.
— А как тут до кладбища доехать? Где остановка? — спрашивает Апостол у первого встречного.
Встречный
— На той стороне!..
Апостол тут же сворачивает с тротуара и валким шагом опаздывающего человека начинает пересекать улицу. На моё: "Ты куда? Вернись!" — Апостол лишь машет рукой и идёт себе дальше. Понятно, что не по "зебре". Это водителей нервирует. Пропускать пешеходов они не обязаны. Могут сбить ненароком, но могут и выругаться (если успеют затормозить).
Пока я шарю глазами по сторонам в поисках перехода, Апостол успевает пересечь улицу и поймать очередного встречного. Тот тоже машет, но теперь уже в обратную сторону. И Апостол тотчас же поворачивает назад.
Похоже, давить прохожих по четвергам в Москве не принято. Апостол благополучно возвращается на исходную позицию. Он слегка возбуждён своим рискованным переходом. Не Рубикон, но всё равно приятно.
— Кажется, одному из нас сегодня расхотелось жить, — не скрываю я своего раздражения. — Ну, ты что, в самом деле? На кладбище торопишься? Так у нас ещё минут сорок есть в запасе! А может быть, и лет, — добавляю я.
Но Апостол, похоже, меня опять не слышит. Кто знает, о чем он сейчас думает и что вспоминает? Какие строчки, подстёгнутые алкоголем, скачут сейчас в его голове? Может, эти?
<…> …Ну что же, смерть, свечу задуй, Ликуй и радуйся на тризне, И подари мне поцелуй Длиннее всей прошедшей жизни.Безнадёжно книжная "тризна" отдаёт бабушкиным чуланом. Кокетливый поцелуй растянулся отсюда и до Державина. А свеча… За триста лет русской поэзии она давно уже потеряла тайну трепещущего огонька и прелесть плавленого воска. Сегодня свеча, как мне кажется, способна только чадить.
Смерть манит Апостола. Он часто размышляет о ней в стихах. А иногда даже пытается с ней заигрывать. Вот как сейчас, на оживлённой столичной улице.
Хорошо, что сегодня четверг — день тормозов и милосердия.
А если бы — пятница?..
Витька тоже однажды пробовал заигрывать со смертью. Это было… когда же? Да, третьего января 11-го года. Часов около десяти вечера я получил на телефон эсэмэску: "Витя умер от передозировки в ЦДЛ. Маша".
Получил. Прочитал. И ударил во все телефонные номера, которые знал.
Витькиных два телефона молчали. Маша не отвечала. Эсэмэска пришла с незнакомого номера. Молчал и он.
"Надо ехать", — решил я. Поставил будильник на раннее утро, чтобы сесть на проходящий поезд. Положил под голову паспорт с деньгами и уснул.
В начале седьмого произошло маленькое чудо: позвонил воскресший Витька:
— Слушай, я вчера был
— Кто давал эсэмэску? — спросил я. — Ты? Или Маша? Может быть, Володя из Уфы?
— Не знаю, кто давал, — смущённо отвечал Витька. — Я не давал. И Маша не давала. И Володя, кажется, тоже не давал.
— Тогда кто же? Такими вещами не шутят!
— Не знаю, Серёжа… Не знаю! — здесь Витька вздохнул, да так тяжело, что Фемида, не выдержав, прослезилась. Дело закрылось само собой — с формулировкой "за недоказанностью состава преступления".
Однако ничего в этом мире не происходит случайно. Эсэмэска, отправленная по пьяному делу, сыграла в Витькиной судьбе роковую роль. Механизм был запущен, и время пошло, теперь уже — по правилу обратного отсчёта: 258 дней… 257… 256…
Тогда же, в последние месяцы своей жизни, Витька принялся перечитывать Толстого. Не все его 90 томов литературного наследия, а выборочно — рассказ "Смерть Ивана Ильича". Прежде относившийся к смерти с лёгкой иронией, теперь Витька по телефону пытался мне объяснить бездонную глубину толстовского рассказа. На что я отвечал, не заботясь об изысканности слога: "Жить надо, Витя, а не гроб Ивана Ильича под себя примерять. На хрена тебе чужие сопли по щекам размазывать?"
Я говорил — и чувствовал, что к моим словам Витька не прислушается, и Толстого читать не перестанет. В принципе, ничего не имею против великого старца, но не люблю его героев вроде Ивана Ильича. Знал я, помню, одного такого… Тоже любил публично представлять, как он будет лежать в деревянном ящике. А чем дело кончилось? То ли в Германию он эмигрировал, то ли в Америке сейчас живёт…
Но тогда, зимой 96-го, далеко ещё было до смерти. Мы говорили о жизни. Вспоминали случаи и людей, пытавшихся повернуть нашу судьбу.
— Я, может быть, сейчас где-нибудь в Африке жил, скажем, в Аддис-Абебе, — с легкой улыбкой говорил Витька, поглаживая коньячный стакан. — А мог бы и в Литву переехать. Сейчас бы слово "Вильнюс" строго по-литовски произносил!
Вильнюс — это из Витькиной молодости. Вильнюс — это начинающая актриса Лина Бракните. В своё время ей пророчили блистательную карьеру, но… кто сейчас помнит фильмы, в которых она снималась?
Витька их помнил. Всю жизнь.
Случайно познакомившись с Линой в Москве, он влюбился в неё. С поклонниками молодых актрис такое бывает. Несколько раз ездил в Вильнюс, но как-то так, по-приятельски. Бродили по городу, заходили в кафе. Сидели, разговаривали обо всём…
— Там такие уютные кафе, что можно сидеть в них часами. Просто так, ничего не заказывая. И это не надоедает, — рассказывал Витька. — Я даже выучил по-литовски одну фразу: "Девушка, принесите нам что-нибудь для сердца!" И знаешь, Серега, официантка всегда приносила нам именно то вино, которое мы и хотели заказать. До сих пор этому удивляюсь!
— "На свете есть такое, друг Горацио…", — тряхнул я Шекспиром.
— Поддерживаю, — сказал Витька.
Мы дружно выпили за Шекспира. А тост за Горацио отложили на потом.