...И духов зла явилась рать

Брэдбери Рэй Дуглас

— О папа, папа, мне все равно, сколько тебе лет! Мне все равно! О папа, — рыдая, кричал он. — Я тебя люблю!

От этого крика Чарльз Хэлоуэй открыл глаза, увидел себя и других, таких же как он, и сына, поддерживающего его, увидел дрожащее пламя, увидел слезы, дрожавшие на его лице, и вдруг в памяти всплыл образ Ведьмы, ее поражение и его победа в библиотеке, все это смешалось со звуком выстрела, с полетом меченой пули, с волнами разбегающейся толпы.

Лишь мгновеньем дольше смотрел он на все свои отражения и на Уилла. Затем он едва слышно что-то произнес.

Потом сказал чуть погромче.

И вот, наконец, он дал лабиринту, зеркалам и всему Времени, которое Позади, Вокруг, Сверху, Внизу или Внутри него самого, единственный возможный ответ.

Он широко раскрыл рот и закричал во всю мочь. Ведьма, если бы даже она ожила, узнала бы этот крик и умерла бы вновь.

50

Джим Найтшейд, пробравшись через заднюю дверь лабиринта, бросился бежать, затерялся среди карнавального городка, но вдруг остановился.

Разрисованный Человек, бежавший где-то между черных балаганов, остановился. Карлик замер.

Скелет обернулся.

Все прислушались.

Они услышали не крик, который издал Чарльз Хэлоуэй, нет.

Но ужасные звуки, последовавшие за ним.

Сначала одно единственное зеркало, а затем, после некоторой паузы, второе, затем третье, четвертое и еще, и еще, словно костяшки домино, выстроенные одна за одной, сбивали друг друга и валились друг на друга, их поверхность мгновенно покрывалась паутиной трещин, ломавшей их жестокий взгляд, со звоном и треском они ломались и валились на пол.

В минуту там образовалась эта неправдоподобная стеклянная лестница Иакова, сгибающая, разгибающая, отбрасывающая прочь образы, отпечатанные в зеркалах, словно на страницах книги света. В следующий миг все разлетелось вдребезги, будто врезавшийся в землю метеор.

Разрисованный Человек стоял как вкопанный, прислушиваясь к этому звону и грохоту, и вдруг почувствовал, что его собственные глаза, их кристальная поверхность покрылась трещинами и со звоном разбилась.

Это было, будто Чарльз Хэлоуэй снова стал мальчиком и пел в хоре в этом странном, дьявольском храме, и выводил самую прекрасную, самую высокую ноту добра и радости, которая сначала стряхнула с обратной стороны зеркал серебро, словно пыльцу с крылышек мотыльков, затем разрушила образы, таившиеся в зеркальных глубинах, затем превратила в руины и обломки само стекло. Дюжина, сотня, тысяча зеркал, и с ними старческие образы Чарльза Хэлоуэя обрушились на землю водопадом снега и лунного света.

И все из-за этого звука, который он образовал в своих легких, вывел в горло и выпустил изо рта.

И все потому, что он, наконец, принял все как есть; принял карнавал, принял холмы позади балаганов, людей на холмах, Джима и Уилла, и, главное, самого себя и свою жизнь, и, принимая, второй раз за ночь рисковал головой, и этим криком, этим звуком подтвердил, что принимает все это.

О чудо! Словно иерихонская труба, его голос разрушил стекло вместе с призраками. Чарльз Хэлоуэй закричал и сотворил чудо. Он отнял руки от лица. Ясный свет звезд

и умирающее сиянье карнавала сомкнулись, даруя ему свободу. Отраженные в зеркалах мертвецы исчезли, они похоронены под скользящие звуки цимбал среди брызг и стеклянного прибоя, расплескавшегося у его ног.

— Свет… свет!

Кричал вдали чей-то голос.

Разрисованный Человек скрылся где-то среди балаганов и шатров.

Толпа зрителей разошлась.

— Папа, что ты сделал?

Но тут спичка обожгла пальцы Уилла и он уронил ее, однако теперь было достаточно тусклого света, струившегося вокруг, он увидел папу, который, ступая по звенящей неразберихе зеркального стекла, направлялся назад через опустевшие помещения, где недавно был лабиринт, а теперь не было ничего.

— Джим?

Дверь была распахнута. При свете бледной карнавальной иллюминации они успели увидеть восковые фигуры убийц.

Джима среди них не было.

— Джим!

Они смотрели на открытую дверь, через которую убежал Джим, чтобы затеряться в теплом сумраке ночи среди темных шатров.

И вот погасла последняя электрическая лампочка.

— Теперь мы никогда его не найдем, — сказал Уилл.

— Нет, — возразил из темноты отец, — мы найдем его.

Где? — подумал Уилл и остановился.

Далеко за дорогой скрипела карусель, орган-каллиопа вымучивал из себя музыку.

Там, подумал Уилл. Если Джим и есть где-нибудь, так непременно там, где музыка; старый смешной Джим, держу пари, что бесплатный билет на карусель все еще лежит у тебя в кармане! О, проклинаю, проклинаю, проклинаю, закричал он, а затем подумал, нет! Нельзя проклинать, ведь он уже почти проклят! Но как же мы отыщем его во тьме без спичек, без света, и нас только двое среди всех их, и мы так одиноки?

— Как… — промолвил Уилл вслух.

Но отец тихо сказал: «Смотри!»

И Уилл шагнул к двери, которая теперь слегка осветилась.

Луна! Благодарю тебя, Господи!

Она только что поднялась над холмами.

— Вызвать полицию?

— Некогда. Надо что-то делать сию минуту, или не делать ничего. Есть три человека, о них-то мы и должны подумать…

— Уроды!

— Три человека, Уилл. Номер первый — Джим, номер два — мистер Кугер, который жарится на своем электрическом стуле. Номер три — мистер Дак с его кожей, кишащей чудовищами. Спасти первого, столкнуть двух других в адское пекло и бежать. Тогда, я думаю, уроды тоже разбегутся. Ты готов, Уилл?

Уилл посмотрел на дверь, на балаганы, на сияющее небо.

— Господи, благослови луну!

Взявшись за руки, они вышли из двери.

Словно приветствуя их, ветер трепал брезенты балаганов, похожие на изъеденные проказой гремящие крылья огромного доисторического ящера.

51

Они бежали в тени балаганов, провонявших мочой, они бежали по лугам, пахнущим ледяным лунным светом.

Орган-каллиопа шептал, посвистывал, выводил трели.