...И паровоз навстречу!
Шрифт:
Грюне захлопала ресницами.
– Издеваешься? Я отлично осведомлена о твоих здешних подвигах. И вот эта вещь, – девушка похлопала Лавочкина по низу живота, – просто сводит меня с ума.
– Че, правда? – Солдат заулыбался.
– Дурак, я имею в виду Знамя! – раздраженно пояснила Грюне.
– Елки-ковырялки, прости скорей! – взмолился парень.
– Все вы, мужики, одинаковые. Знамя твое действительно на меня влияет. Я не могу предрекать рядом с ним. Оно открывает бесконечное количество вариантов будущего, и я едва не теряю сознание.
– Ух ты…
– Ты владеешь
– А может, мы просто не умеем ею пользоваться? – предположил Коля.
Полчаса без прапорщика пролетели незаметно. Рядовой наслаждался свободой, трепался с Грюне и был счастлив. Затем сзади послышалось молодецкое похрюкивание Палваныча. К нему примешались недовольные вопли и дробный топот копыт.
Оглянувшись, Лавочкин обалдел.
К нему и певцам с Грюне неслись сани, запряженные двойкой белых лошадок. Транспортом правил Дубовых. За ним скакали селяне. Коля смекнул, что прапорщик совершил акт конокрадства.
Дорога была узкой, преследователи мешали друг другу, но это не сильно помогало ворюге Паулю. Расстояние между санями и погоней стремительно сокращалось. Кнуты защелкали в опасной близости от Палваныча.
Он выругался, бросил вожжи и взялся за автомат. Выпустил очередь в воздух. Эффект был ничуть не хуже, чем при появлении перед лошадьми черта. Кони сельчан резко остановились, сбрасывая седоков. Часть животных метнулась в стороны, увязая в сугробах. Другие развернулись, понесли к селу.
Кобылки, запряженные в дровни, испугались не меньше. Выпучив глазищи, они с утроенной энергией разогнали болид Палваныча.
– С дороги!!! – заорал Коля, увлекая Грюне в снег.
Кирхофф и лютнист неуклюжими кузнечиками сиганули следом.
Лошадки просвистели стрелой. Бодрое «Стой, раз-два!» прапорщика смешалось с истошным ржанием.
Солдат выкарабкался из сугроба, помог встать девушке. Ее лицо было в снегу.
– Спасибо, накормил, – пошутила она, утираясь.
– Обращайся еще, – ответил Лавочкин.
Тихо выползли на дорогу Филипп с Ларсом.
– Что это за небесный грохот там был? – почти шепотом спросил лютнист.
– Не обращайте внимания, у Пауля метеоризм, – сострил рядовой, но его шутку не поняли.
Путники отправились вслед за отчаянным конокрадом и настигли его километра через полтора, за леском.
– Хрен так долго? – буркнул прапорщик.
– Не было стимула, – ответил за всех Коля.
Расселись в дровнях, двинулись.
– Так-то вот, – не скрывая самодовольства, изрек Палваныч. – На гужевом-то транспорте значительно сподручнее и скоростнее. Учись, салабон, пока тренер живой.
Лавочкин так посмотрел на начальника, что тот поежился и резко сказал:
– Не дождесся!
Помолчали.
Монотонное чередование голых деревьев и бесконечная иссиня-белая снежная пелена убаюкивали. Музыкантов сморила дрема.
Дубовых крякнул, как бы для начала беседы:
– Вот же карикатурища! Только поверишь, что люди могут летать на коврах, а черти бывают не только из-за белой
– Угу, – откликнулся рядовой.
– Значит, не одни мы тут неместные, так ведь?
– Угу.
– Найду извращенца, который притащил сюда оборонную технику и технологию, без лопаты закопаю, вот, – пообещал Дубовых.
– Угу.
– На кой ты мне тут филина корчишь, как в уголке Дурова? «Угу, угу». А ну, просыпайся! И донеси-ка до моего сведения что-либо легкое и развлекательное.
«Началось», – подумал парень.
– Я доложу вам композицию типа песня посредством сольного пения, – спародировал речь командира Лавочкин и приступил к изложению:
Невозможно рассказать вам историю мою: она – матом. Как я стал маршировать замечательно в строю с автоматом. Быстро форму дали, мобилизовали, и теперь, ребята, мы солдаты. Прапорщик отдал приказ: «Нацепить противогаз!» Я не могу передать, что я чувствую сейчас!..– Отставить карикатуру на вооруженные силы! – рявкнул Палваныч. – Ты, рядовой, не дезертир, ты диверсант. И в этот самый момент, когда мы с тобой, словно три тополя на Плющихе, если отнять один, находимся в глубоком тылу вероятного противника, ты подрываешь мой боевой дух пением издевательских стишков. Стыдно, Лавчонкин, стыдно.
– Лавочкин, – процедил сквозь зубы солдат. – А не нравится, так и не надо было требовать концертов. Я вам, товарищ прапорщик, не художественная самодеятельность.
Командир стал метать взглядом гневные молнии. У Коли промелькнула мысль: этак может загореться наваленная на сани солома.
– Господа, – сонно сказала Грюне, – не ссорьтесь. Пустое. Давайте лучше о ночлеге подумаем.
– Что тут думать? В следующем поселке найдем постой, – пробурчал Дубовых.
Некоторое время ехали молча, а потом Палваныч все же поставил точку:
– Песня, рядовой, должна иметь в себе идеологический стержень, иначе это будет не песня, а сплошной Валерий Леонтьев. Мне бы сейчас, в годину разлуки с любимой, впору спеть грустно. Как у Высоцкого было? «Гроб хрустальный на горе для нее. Сам как пес бы так и рос в цепи…» То-то же.
Дровни выехали к опушке, на которой примостилась скромная заимка в три дома и общий сарай. Из труб струился дым. Залаяла собака.
Прапорщик остановил лошадок.
Дверь одного из домов распахнулась, повалил пар, и в проеме нарисовался бородатый старец.
– Нам бы переночевать! – просительно крикнул солдат.
Дедок кивнул. Махнул костлявой рукой в сторону сарая, мол, распрягайте, хлопцы, коней. Закрыл дверь.
Палваныч, Коля и Грюне занялись кобылками. В основном, правда, девушка. Она проявила недюжинную сноровку.