...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Ничего не случилось, — сказал он, подойдя близко и гладя ее плечи. — Что может со мной случиться? Я неуязвимый для бед и несчастий. А ты почему дрожишь, Марина? Тебя кто обидел?

— Никто не обидел, Иван. Давай присядем.

Сухинов бросил на траву свой армейский сюртук, и они сели. Таинственно шуршали сосны, неподвижное звездное небо висело совсем низко, как купол гигантского шатра. Странное, безвольное состояние овладело Сухиновым. Ему лень было руку протянуть.

— Знаешь, Иван, я должна тебе сказать.

— Говори.

— Мне правда плохо,

Иван. Никто меня не обижал, но мне плохо. Отец запретил мне к тебе ходить. Он сказал такие гадкие слова, что я не могу их повторить. Сказал, что люди на меня показывают пальцами, и теперь вряд ли кто на мне женится.

— Почему? — Сухинов откинулся на спину, попытался привлечь к себе Марину, но она отстранилась. Ее белое лицо казалось сморщенным. Она что-то начала объяснять трагическим шепотом, но он не слушал. Он думал, что эта девушка вполне годится ему в жены. Ее отец, скорее всего, посчитал бы для себя за честь породниться с дворянином и офицером и не посмотрел бы на то, что жених беден, как странник. Марина, умная и здоровая девушка, нарожала бы крепких и веселых ребятишек. Так бы и зажили, горя не зная. Да будет ли у него когда-нибудь семья, и дети, и все то, что дает твердость и устойчивость человеческому существованию?

— Так что же, мне не приходить больше? не приходить? — настойчиво спрашивала Марина и трясла его за плечо. Даже не трясла, а, согнувшись, с силой стучала по нему маленьким кулачком. Сухинов поймал ее ладошку и поцеловал. Марина вмиг затихла, как птичка под колпаком.

— Ты, Машуня, не грусти, — вяло сказал Сухинов. — Скоро само по себе все решится.

— Как это?

— А так, что скоро нам на зимние квартиры возвращаться. А это — конец неблизкий.

— И что же, ты, значит, насовсем уедешь? — еле слышно спросила Марина.

— Выходит, так. Служба — дело подневольное.

Марина гибко поднялась на ноги и пошла вдоль деревьев. Шла как пьяная, спотыкалась. Сухинов ее догнал, повернул к себе. У девушки по щекам вытянулись бороздки слез.

— Не стоит, Машуня, — ласково произнес Сухинов. — Лучше сейчас расстаться, чем после. Я и сам к тебе прикипел так — сердце болит. Что ж поделаешь! Надо расставаться. Ты хорошая, красивая, тебя всякий полюбит. Не грусти шибко.

Она его выслушала, рванулась из рук.

— Эх, Иван, Иван! — молвила со смертной тоской.

— Что — Иван? — начиная злиться, повысил голос Сухинов. — Разве я тебя обманывал, за нос водил, золотые горы сулил?

— Не то говорить, Ваня!

— Не то, — согласился Сухинов. — А больше мне сказать и нечего. Ты уж прости.

После они долго сидели на траве, почти не прикасаясь друг к другу. Повеяло дождем, посвежело. Темные облака поплыли из-за леса, заслонили звезды. Марина больше не плакала и даже спела ему песенку про двух несчастных девушек, которой когда-то давно научила ее покойная матушка. Он подарил ей дешевенькие стеклянные бусы на прощанье.

У догорающего костра, посреди пышной украинской ночи, грелись и неспешно беседовали два солдата — Алимпий

Борисов, молодой чернявый парень, рядовой второй гренадерской роты, и фейерверкер первой роты Иван Зенин, степенный мужик с медлительными движениями и благообразным ликом. Зенин, тяжелодум, с трудом отбивался от наскоков горячего Алимпия. Тот подбрасывал ему каверзные вопросы, Зенин не мог сразу ответить, принимался внушительно и долго сосать потухшую трубку. Зенин уважал молодого солдата за бескорыстность и доброе сердце, но остерегался его неуемного нрава.

— А ежели, дядя, все одно пропадать, и так и этак, то тогда как же? — ехидно интересовался Алимпий.

— Ты погоди, — урезонивал его Зенин. — Уж больно ты суетливый.

— Зато ты, точно дуб на опушке. Ты вот скажи, могу я верить своему офицеру, ежели он мне руку подает? Руку-то подает, да, поди, мужика при случае лупцует не хуже других. Это как быть? Тебя, я знаю, подпоручик Борисов арихметике учит, вот ты мне, олуху, и разъясни, раз оне тебя в кумпанию приняли. Об чем они промеж себя открыто толкуют?

Зенин ничего не успел разъяснить, как раз к костру вымахнул Сухинов. Алимпия он хорошо знал, поздоровался, слез с лошади и подошел к костру.

— Чего не спите, братцы? В карауле?

— Никак нет, ваше благородие, — бодро отозвался Борисов. — Спать неохота по такой погоде. Благодать!

Сухинов достал кисет, ловко, по-солдатски свернул цигарку, задымил от головешки. Протянул кисет Алимпию.

— А ты, кажись, Зенин? Из первой роты? — вгляделся Сухинов в пожилого солдата.

— Зенин, точно, — подтвердил фейерверкер, глубокомысленно кивая, будто очень довольный, что он именно Зенин, а никто иной. Сухинов откровенно и с любопытством его разглядывал. Об этом солдате он много слышал от Петра Борисова. Тот отзывался о нем как об умном и надежном человеке. Борисов занимался с ним геометрией и арифметикой. Зенин, видимо, тоже был наслышан о Сухинове, потому что вдруг спросил:

— Вот, ваше благородие, Алимпий, значит, интересуется насчет солдатиков. Что, значит, с ними будет в случае каких неожиданных событий.

— Событий? Каких событий? — неискренне удивился Сухинов. Алимпий смотрел на него с озорной, понимающей ухмылкой.

— Да что, барин, рази мы слепые? Чегой-то, видать, да непременно вскорости объявится. Нам бы вот и хотелось загодя разъяснение иметь.

Зенин сильно пыхтел трубкой, весь вид его выражал, что ему ее надо никаких разъяснений, он и так всем доволен. Алимпий сплюнул на огонь, буркнул что-то неразборчивое.

— А чего бы ты хотел, Алимпий?

— Я, ваше благородие, того хочу, чтобы солдатушек за скотов не держали! — твердо ответил Борисов. — Потому как мы тоже люди и по-людски хотим пожить. А то ведь как выходит: чуть ты слово — тебе в зубы. Ногу не так потянул, не туда глянул — получи по харе. То есть обидно все же порой.

Сухинов глядел в его злые, смелые глаза, любовался солдатом. Все, про что тот говорил, он на своей шкуре испытал. Только Алимпий-то несмышленей, чем он сам был когда-то.