...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
— Почему? Кому мешаем?
— Шуметь больно стали, упились. Болтают лишнее. А тут ушей, сам знаешь, много. Ну как опередят, докажут начальству?!
Голиков весь подобрался, набычился.
— Ты о чем, Птицын?
— Да ты со мной в прятки не играй, Голиков. Уводи, говорю, людишек, оно лучше выйдет.
— Сколько Сухины денег осталось?
— Копеек семьдесят.
— Дай! — Голиков протянул лопату-ладонь. Птицын ссыпал туда мелочь. Голиков кивнул, ничего не сказал и вернулся за стол. А через несколько
Козаков бесцельно бродил по поселку, зигзагами приближался к питейному дому. Это его ноги туда сами несли, но на душе было муторно. Свой разговор с Черниговцевым он помнил смутно, зато почему-то угнетала встреча с Федькой Моршаковым, Он Федьку встретил, выйдя из конторы, и так хорошо, задорно с ним посудачил. Ему хотелось, чтобы Федька, которому симпатизирует сам Голиков, понял, какой он, Козаков, важный и незаменимый человек.
Он подошел к Моршакову с независимым видом, но, приблизясь, не удержался, хихикнул и многозначительно подмигнул.
— Не проспался еще? — спросил Моршаков.
— Ты, Федя, не заносись чересчур. Вы теперь у меня все вот здесь, — и показал Моршакову стиснутый кулачок.
Козаков еще не устал хихикать, кривляться и подмигивать, а Моршаков уже быстро зашагал прочь. И вот оттого, что он его так спешно покинул на самом интересном моменте разговора, в Козакове пробудилось что-то вроде раскаяния. Впрочем, какое там раскаяние. Он просто спохватился, что не слишком ли далеко зашел и не случится ли теперь с ним самим какого несчастья. В хмельной голове мысли не держались стойко, и вскоре он забыл обо всем.
Бочаров, которому Федька первому рассказал о случившемся, помчался в барак и разбудил спящего богатырским сном Голикова. Сграбастал за плечи и потащил с нар. Тот со сна лягнулся ногой — да мимо.
— Беда, Паша, беда большая, не время сны глядеть!
— Ну?!
— Вот те и ну! Леха Козаков, паскудный дьявол, накляузил управляющему, про всех донес.
Голиков сел, почесал волосатую грудь под рубахой, постепенно приходя в себя. Наконец до него дошло. Вскинулся, задышал неровно, с клокотанием.
— Кто тебе сказал?
— Федька Моршаков. А ему сам Козак спьяну выложился. Чего делать-то будем, Пашенька?!
Голиков думал недолго. Он чуял, что гнев, забурливший в нем, должен быстрее получить исход, излиться, иначе задушит, сожжет глотку багровое кипение.
— Вот что, Стручок. Отыщи Лешку и замани его в рощу, там, за оврагом. Чего хошь обещай, но замани!
Бочаров обнаружил доносчика возле питейного дома. Козаков очумело озирался, привалившись к дереву.
— Никак заблудился, голуба душа? — ласково приветствовал его Бочаров.
— Это ты, Васька! — узнал и обрадовался Козаков. — Вот какая хреновина вышла. Стою туточки с утра раннего, куда идти не знаю. Земля-то ведь крутится,
— Не хошь еще малость выпить?
— Угости, брат! Вечно тебе псом сторожевым буду.
— Не надо псом… Я тебя, Леша, за твою удаль очень люблю. У меня бутылка в лесу спрятана. Айда, что ли?
Козаков отвалился от березы и повис на шее у Бочарова. Так, обнявшись, они брели посреди улицы, а после и запели. Бочаров выводил низко, со слезой, Козаков не в лад вторил ему петушиным голосом. Один раз он споткнулся и упал, волоча за собой в грязь и Бочарова. Побарахтавшись, кое-как поднялись.
— Ты уж держись, Леша, нас Голиков там ждет. У него терпения мало. Вылакает, гад, все до донышка.
— Голиков? А мы ему ноги повыдергаем и к ушам прибьем!
— Это само собой, дак вина-то все одно не будет.
Козаков представил ужасную сцену, вдруг отстранился от товарища и побежал к лесу чуть не вприпрыжку.
Бочаров, туманно улыбаясь, еле за ним доспевал. Стороной, не упуская их из виду, шел Голиков. В лесу Козаков неожиданно впал в детство. Он наклонялся к зазеленевшим веточкам, нюхал их, растирал зелень в пальцах, громко смеялся:
— Ты погляди, Вася, какая красота божья! Затрепетали, зацвели родимые. Пахнет славно, дух щемит. Да ты на, подержи у рта, Вася, порадуйся!
Голиков подошел, хрустнул сухой сучок под его ногой.
Козаков проворно обернулся, увидел каменную, налитую багровым человечью маску. Все в нем враз потухло, и силы его оставили. Он понял, что пришел смертный час. Спросил тихо:
— Это, никак, ты, Голиков?
— Я, Алешенька, я! Значится, ты теперь с управляющим дружишь? Встречаешься с ним?
Козаков поднял кверху к солнцу лицо, перекошенное прощальной гримасой.
— Дак ведь как сказать, Паша, не со злом ведь. По затмению ума, может, и встрелся разок. Уж ты прости!
— Ай-яй, какой ты шалунишка, Алеша, озорник… прости господи!
Отмахнул слегка руку с камнем, ударил Козакова в висок. Тот жалобно хрюкнул, повалился неторопливо, как куль. Он был мертв. Отбражничал, отпопрошайничал несчастный каторжник.
Бочаров с Голиковым отволокли тело к старенькому шурфу, сбросили вниз, закидали ветками, щебенкой.
Дошли до ручья, умылись. Голиков никак не мог напиться. Пил и пил ледяную воду.
— Чего теперь? — спросил Бочаров. Он был растерям, утратил всю свою заносчивость и покорно ждал решения Голикова.
— Надо предупредить Сухину.
— А не вернее ли, Пашенька, сразу в тайгу подаваться?
— Сухину предупредим!
По дороге к Сухинову они встретили какого-то местного пацаненка. Приветливо улыбаясь, он сказал Голикову:
— Вас, дяденька, повсюду солдаты ищут.
Голиков порылся в кармане и одарил мальчишку копейкой. Бочаров стоял рядом и тряс руками, как в припадке.