...Имеются человеческие жертвы
Шрифт:
Но соображений своих высказывать вслух не стал, не видя в том никакого смысла. Его подруга, а фактически жена Наташа Санина и так была встревожена сверх меры. Ни к чему было усугублять ее волнения.
15
В тот вечер Русаков успел объехать общежития почти всех вузов Степногорска.
И всюду разговор был примерно один и тот же, и всюду, кажется, ему удалось урезонить возбужденных, готовых на все запальчивых вожаков, убедить их воздержаться от поспешных непродуманных шагов в их, как
Он и сам в глубине души разделял их чувства, но смотрел дальше, понимал больше и знал, что отвечает за каждого, кого вовлек в свое движение. Между тем все студенческие общежития города гудели, всюду слышался ропот и всюду ощущалась общая угрюмая напряженность и тревога, предшествующая ожидаемому взрыву, который надо было предотвратить любой ценой.
Собственно, Русаков и метался по городу только затем, чтобы успеть вытащить эти запалы, обрезать, обрубить и загасить уже дымящие бикфордовы шнуры, и его вмешательство, его умение находить слова, кажется, всюду приходились вовремя и остужали разгулявшиеся страсти. Его не смущало, что всюду надо было повторять почти одно и то же — главное, чтобы сказанное попадало на нужную почву и доходило до сердец. Он не оспаривал правомерности и справедливости их возмущения. Напротив, подтверждал его обоснованность. Но в то же время пытался усмирить их гнев, направить его в цивилизованное русло, чтобы не вышло, чего доброго, по заезженной и затасканной в последние годы пушкинской фразе о русском бунте, «бессмысленном и беспощадном»...
Последним местом, где побывал в этот уже поздний вечер Русаков, было общежитие Степногорского Политехнического института, как и большинство высших учебных заведений переименованного в новые времена в Политехническую академию высоких технологий.
И всюду его сопровождали трое студентов университета, вызвавшиеся быть добровольными охранниками своего наставника и лидера. А рядом с ним на правом переднем сиденье была Наталья Санина, аспирантка кафедры философии и социологии, самый близкий Русакову человек.
Была уже глубокая ночь, когда он покатил в сторону общежития университета, откуда и начал, еще днем, свой маршрут. Надо было отвезти троих провожатых в общежитие университета. Они воспротивились было, уверяя, что как-нибудь и так доберутся, семнадцатым автобусом или четвертым трамваем, но Русаков и слушать их не захотел. Однако подъехать прямо к зданию общежития не удалось: на подъезде к нему, где-то в двух кварталах, Русакова остановили неведомо откуда выросшие вдруг на перекрестке двое здоровенных омоновцев в масках с автоматами и приказали предъявить для проверки документы.
Никаких хвостов, слежек давно уже не было, и Русаков спокойно вышел из машины и протянул водительское удостоверение.
— А в чем, собственно, дело? — поинтересовался он.
— Неспокойно в городе, — буркнул один из них. — Согласно распоряжению мэрии, проводится рейд по выявлению возможных правонарушений.
— Ладно, Владимир Михайлович, спасибо, что подвезли, — подошел один из
— А это кто такие? Ваши пассажиры? — Один из омоновцев показал дулом своего «калаша» в сторону троих студентов. — Документы имеются?
Те протянули паспорта и студенческие билеты.
— Спать надо, а не болтаться по ночам! — угрюмо пробормотал он. — Ладно уж, топайте.
Ребята распрощались с Саниной и Русаковым и быстро зашагали в сторону общежития, скрываясь во тьме.
— Можете ехать, — омоновец вернул документы Русакову.
Он сел за руль и устало, облегченно вздохнув, уже не спеша поехал в сторону Восточного моста. Он жил на противоположном берегу в одном из новых спальных районов.
— Далеко, — сказала Санина. — Давай лучше ко мне.
Это и правда было куда ближе, а он, честно сказать, здорово вымотался за этот день.
— К тебе так к тебе, — улыбнулся он и, сбросив скорость, обнял ее правой рукой и привлек к себе. Ее светловолосая голова легла на его плечо.
— Знаешь, по-моему, их всех проняло, — заметил он, глядя вперед на бегущую навстречу мостовую. — А это главное. Думаю, не натворят глупостей.
— Как оратор, ты сегодня, видимо, превзошел себя, — попробовала пошутить она, хотя странная тревога не оставляла ее ни на минуту.
— Не как оратор, — помотал он головой. — Скажи иначе — агитатор, пропагандист.
— Фу! — Она передернула плечами. — Ох уж эти словечки! От них просто мороз по коже. Так и разит обкомом, райкомом, парт ячейкой и оргмассовой работой.
— Ладно, — сказал он, — согласен. Не агитатор и не пропагандист. Просто странствующий проповедник.
— Это еще туда-сюда, — согласилась она. — Главное, чтобы паства услышала твою проповедь и не пошла своим путем.
— Теперь уже не пойдут, — уверенно сказал он. — Не дураки же они, не безумцы.
Красные стоп-сигналы его потрепанного белого «жигуленка» уносились в даль улицы. И не знал он, и не знала она, и оба они не могли знать ни о погроме, случившемся в университетском общежитии, ни о глумлении над студентами свирепых качков в форме ОМОНа, ни о том, что те же самые люди в камуфляже, двигаясь по его следу и повторяя его маршрут, но почему-то всякий раз опаздывая и задерживаясь на полчаса, устраивали раз за разом точно такие же внезапные вторжения и избиения во всех общежитиях, откуда недавно уехал успокоенный Русаков. Не обошли они и последнее общежитие, где он побывал, — Академии высоких технологий, и уж там-то напоследок разгулялись вовсю.
И не знали ни Русаков, ни Санина, что омоновцы, задержавшие их машину для проверки документов, а после отпустившие их с миром, еще долго холодными глазами провожали удаляющиеся красные огоньки стоп-сигналов его «пятерки».
А потом к ним откуда-то из темноты вышел еще один человек — высокий и сильный, могучего атлетического сложения, в обычной цивильной куртке.
— Ну как он? Приморился, наверно, — промолвил он то ли в пространство, то ли людям в масках с автоматами наперевес и кивнул в сторону удаляющейся машины. — Весь город объехал... Ну что ж, пусть едет... Пусть отдохнет...