...Имеются человеческие жертвы
Шрифт:
Елка еще стояла и даже не начинала осыпаться, и подаренный им голубой шар мягко и таинственно сиял на игольчатой ветке. Он остановился на пороге, замер, потом обнял ее и задумчиво оглядел и этот ужин на двоих, и красное вино в бокалах, ее взволнованное лицо, подсвеченное двумя язычками пламени. И Наташа не могла понять, что означало выражение его лица, что было за этой странной задумчивостью. Впрочем, могла ли она понимать или даже догадываться, что пережил, вынес и испытал он за те несколько суток, что они прожили в разлуке? Отец учил ее быть честной и прямой, не юлить и всегда называть вещи своими именами, а потому она сказала с усмешкой:
— А ведь знаешь, по правде сказать, я уже думала, не увижу тебя больше никогда. За эти дни и ночи я поняла, как ты стал дорог
— Ну почему же? — сказал он серьезно. — Почему же не понимаю? — и провел тяжелой рукой по ее волосам.
И в это мгновение она поняла, насколько он старше ее и как трудна, как, видимо, выматывающе, смертельно опасна его работа и как много может она сделать для него, сколько усилий готова употребить, чтобы на несколько часов заставить не думать об этом, развеяться и ощутить освобождение ото всего, что окружало, преследовало и тяготило. А зачем еще тогда была она ему? Зачем еще женщина мужчине, занятому извечным и тяжким мужским трудом?
Он был другим этой ночью, совсем иным, чем тогда, в первый раз, — каким-то более решительным, неукротимо-властным, по-новому жадным, почти ненасытным, и она узнавала с ним все новые и новые чувства и с каждой секундой этого заветного познания понимала, что привязывается к нему все сильней и преданней, что это затягивает ее и, наверное, порабощает, и без этого она уже не сможет представить будущей ночи, потому что это действует на нее как наркотик.
Этой ночью он выпил много вина и несколько раз вставал и подходил в темноте к окну, ходил по комнате и снова ложился рядом с ней. Несомненно, что-то тревожило и волновало его. Потом она слышала, как он о чем-то с кем-то говорил из кухни по своему маленькому радиотелефону. О чем был разговор, она не знала, но он, кажется, ждал чьего-то сообщения и отдавал короткие приказы и, наконец, видимо, дождавшись нужного сообщения, глубоко заснул.
Наташа задремывала и просыпалась вновь, а две свечи горели и истаивали, не обгоняя и не отставая друг от друга, и, наконец, пыхнув колечками копоти, погасли одновременно, в одну секунду, и застывшие потеки воска, стекавшие по старой бронзе, слились отвердевшими, прихотливо извитыми струйками, обратившись в причудливую монолитную форму. Лишь две алые точки на фитильках еще тлели в темноте, но потом разом погасли и они.
23
А поутру опять все повторилось, как тогда. Без разночтений и вариантов. В точности то же самое, что и пять дней назад. Проснувшись в начале девятого, Наташа обнаружила, что Геннадия уже нет в квартире и нигде не осталось никаких следов его недолгого присутствия. Снова, как и тогда, — ни коротенькой записки на прощание, ни какого-то, пусть хотя бы еле приметного знака внимания и нежности к ней... И эта его... мужская забывчивость, а вернее сказать, неблагодарное небрежение после ночи любви почему-то неожиданно чувствительно укололи и обидели ее.
Но если в прошлый раз она испытала только разочарование и удивление, то теперь внезапно ощутила какое-то опасное снижение... грубоватое упрощение чего-то хрупкого и важного, сведение чуда неповторимого таинства к стандартному примитиву, к скуке повседневности... Утро вновь обернулось горьковатым осадком и насущной потребностью то ли понять что-то, то ли до чего-то докопаться. А может, так и бывает всегда и со всеми, а она по глупости и неведению требует того, чего уже нет на свете и чему давно вынесен временем смертный приговор?
И снова, как и тогда, побежали чередой долгие дни и ночи надежд и ожиданий — без единого звонка, без голоса, без ласкового слова в трубке, без письмеца — со все нарастающим ощущением нереальности того, что он вообще существует и снова когда-нибудь появится.
Что означало подобное обращение с нею? Неужто таким манером он по-своему, сообразно некой казарменной солдатской методе, воспитывал ее и приучал к установленным им порядкам? Или сознательно и безотчетно давал понять, какое истинное место она занимает в иерархии его жизни, чтобы не
Страсть страстью, но, честно говоря, ее ничуть не устраивал этот будничный прозаизм общений с человеком, словно наглухо запертым на сейфовый замок, этот суженный диапазон соприкосновений, очерченный малозначащими разговорами, вкусной едой, дорогими напитками и телесной близостью в качестве гарнира и финального пункта программы.
Через несколько дней очередного безвестного отсутствия Клемешев вновь появился как ни в чем не бывало, возник и «соткался» как бы из небытия на лестничной площадке перед дверью ее квартиры, точно так же, как и прежде, — без предупреждения, с цветами и тяжелыми пакетами, невозмутимый, подкупающе улыбающийся и вальяжный. Мягко, но непреклонно он диктовал ей свои правила игры. И, видимо, какие-то там ее чувства, обиды или соображения не имели для него никакого значения и в принципе не принимались в расчет.
...И в этот раз Геннадий уехал еще до рассвета, вновь не оставив ни записки, ни какого-то, пусть маленького знака привета. А она встала с тяжелой головой: никогда раньше не приходилось пить столько вина, и хотя, казалось бы, не имелось к тому причин — ведь он ничем впрямую не обидел, не огорчил и не задел ее, — на душе было невыразимо тягостно и тревожно. Откуда пришло это, почему?.. И что вообще происходит — с ней и со всей ее жизнью?
Какая-то растерянность все нарастала и усиливалась в ней день ото дня, и Наташа уже сама не знала, на каком она свете, кто она ему, кто он ей. И эта растерянность перерастала в глухое ожесточение. Все сильней хотелось что-то уразуметь, прояснить. Тем более что она, как и в самом начале их отношений, по-прежнему почти ничего не знала о нем, лишь самые общие и все какие-то размытые, зыбкие сведения — ни точных мест, ни названий городов, ни имен. А потом и январь кончился, наступил февраль, а она все думала и... ждала.
Почему-то ей казалось, да и он сам охотно подтверждал это мимоходом оброненным словом, что долгие его отсутствия связаны с разъездами по области и стране, а то и за границей. И это действительно многое могло объяснить.
Видимо в отца, ей был дан от природы аналитический склад ума. И как всегда, она принялась разбираться в истоках своего беспокойства. Нет, ничего, буквально ничего, что могло бы вызвать такое состояние, не находилось. И все же тут, видимо, вступала в свои права своевольная штука — интуиция, которой никакие рациональные аналитические схемы не указ. И непонятно почему, вновь и вновь вспоминалось и живо вставало перед глазами, как той ночью со странной синхронностью в одну и ту же секунду догорели и погасли две свечи, как если бы кто-то невидимый задул их, махнув черным покрывалом. И хотя в том явно проглядывало пустое и химерическое, ей все равно почему-то явственно чудилось в том какое-то грозное, фатальное предзнаменование.
Она обошла всю квартиру, словно ищейка, словно сыщик, силящийся найти некие зримые следы вторжения и присутствия неведомой темной силы. Разумеется, на уровне чистой логики все это никак не связывалось, не ассоциировалось с человеком по имени Геннадий Клемешев, а только с сопутствующим ему каким-то необъяснимым смутным полем и мглистым шлейфом, как будто волочащимся у него за спиной.
И ежу понятно — то был бред. Дурацкая доморощенная мистика, не более. И вообще, что понимала она и о чем могла судить, как могла и смела оценивать закрытую жизнь этого все-таки удивительно приятного, умудренного в делах житейских и, вообще говоря, такого доброго по отношению к ней человека, который, кем бы он ни был и что бы ни было потом, уже навсегда, до конца, останется в ее судьбе, ибо совершившееся с ним незабываемо и неизгладимо. И наконец, если уж на то пошло, по какому праву могла она чего-то там требовать от него? Да, он был такой.