«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
В те дни Шлойме заказывал деликатесы у своих родителей в Польше. Кстати, Шлойме тоже из нашего местечка, отец его торговал рухлядью и лучше всех трубил в шофар по праздникам. Это и перешло в наследство к сыну. Только сын собирал обрывки слов и цитат. У отца трубить в шофар было выполнением заповеди, у сына это называлось мировоззрением.
Большое влияние оказали на Шлойме события в России. Он уже в местечке обрел свои принципы. Подрабатывал у столяра, на шее которого была орава детей и вечно плачущая жена, а он с трудом зарабатывал на селедку для семьи. Всю неделю они ели эту рыбу с картошкой. Но Шлойме был уверен, что столяр его эксплуатирует, и считал своим долгом вести классовую борьбу, собираясь объявить
Шлойме всегда был великим революционером. Надо признаться, был он хорошим сыном, в отличие от всех нас, не терял связи с родителями. Отец его посылал ему в кибуц баночки с гусиным жиром. И этим жиром Шлойме заработал себе авторитет у гурманов. А таких у нас в кибуце было немало, ведь жили мы почти впроголодь. Ели чечевицу и фасоль, и опять чечевицу и фасоль да лук, на трижды прожаренном постном масле. О гусином жире, знакомом нам по отцовскому дому, могли лишь мечтать. Шлойме приносил гусиный жир в шалаш Элимелеха, брат мой Иосеф – обрезки мяса, зажигал примус. Был он поваром отменным, а в шалаше Элимелеха чувствовал себя как дома. И я, его брат, настраивал Элимелеха против него:
«Не позволяй ему хозяйничать здесь. Это шалаш твой и примус твой».
«Ну, как я ему не позволю. Он же член семьи. Побесится малый, да и успокоится».
«Шлойме не даст ему успокоиться».
«Соломон, у нас с тобой нет никаких возможностей в кибуце бороться с Шлойме, ибо таков он, кибуц. Жаль мне только парня».
Сидел Элимелех, поглядывал с омерзением на примус. Такого выражения на его лице я раньше никогда не видел. И вновь подумал о том, что душу моего друга разрывают сильнейшие страсти. Почему он всегда отступает, когда с ним воюют? Даже если речь о шалаше и примусе. Не раз говорил ему: «Борись за свое. Борющийся побеждает. Быть может, победа твоя не будет полной, но даже от половины или четверти победы что-то останется в твоих руках. Лучше горсть сухих стручков с рожкового дерева, заработанная в поте лица, чем цитрусовый сад, полный сочных гранатов, случайно свалившийся тебе на голову. Борись, Элимелех, борись!»
Но он моего совета не слушался, и бороться не хотел. Что ему мешало? Долговязое ли тело, которого он стеснялся и ощущал себя поэтому беззащитным? Все эти приступы ужасного настроения, сводившие его с ума, не вымещал ли он, как ни странно, в нежных звуках скрипки днем и ночью? Ослабление ли воли, возникающее от наблюдения за жизнью со стороны? Самой большой проблемой Элимелеха было то, что он никогда не занимался подведением итогов.
Он постоянно стремился к совершенству, к познанию нового и эта его страсть не имела ни границ, ни определенной цели. Не потому ли, что всю свою жизнь он гнался за своей «дополнительной душой», которая, по сути, обреталась в нем самом. Он не знал ее, своей души, ибо сильные страсти и снедающие желания скрывали ее. Да, Элимелех не хотел бороться за право жить в кибуце так, как ему хотелось. И поэтому он не оборонялся, когда нападали на него.
Так проходили ночи моего брата в шалаше Элимелеха. А днями он мастерски готовил печенку с различными приправами. Шлойме Гринблат эти ночные посиделки в шалаше Элимелеха приправлял тем, что он считал «мудрыми мыслями». Брат мой воспламенялся от этих мыслей и еды, приправленной гусиным жиром. Он вдохновенно готовил еду под речи Шлойме, а сидящие вокруг глотали мясо вместе со словами Шлойме, как истину Бога живого. А Элимелех тем временем охранял поля.
И тут случилась куриная история. Недели проходят, и нет ни овцы, ни коровы, ни теленка под нож резника. Нет, следовательно, и печенки. Мать Шлойме умерла в Польше, и посылки с гусиным жиром прекратились. Компания с небольшой охотой переваривала сухие речи о мировой пролетарской революции без жареного мяса. Начал мой брат выращивать кроликов. Полюбились они ему, и не хотел он их резать.
Решили сделать засаду и попросили Элимелеха, специалиста в этом деле, ее организовать. Но он отказался. Я-то знал почему. Решил позвать брата и впрямую спросить его.
«Да пошли они со своей дурной молвой. Запахи из шалаша Элимелеха – от мяса кроликов, которое я варю».
«Но, знаешь ли, нет дыма без огня».
«Вот видишь, Соломон, и ты, оказывается, умеешь цитировать».
Он надсмехается надо мной, и щеки мои краснеют. Мои слова о цитатах вернулись ко мне бумерангом. Я понимал, что брат мой потерян для меня и весь – в руках Шлойме. Ведь это его стиль – обращать на тебя твои же слова. Тебе остается лишь обороняться. И ты внезапно ощущаешь себя демагогом, вынужденным пользоваться оружием Шлойме, от которого тебя просто воротит, и уже не он тебе противен, а ты – сам себе.
И тут мне предложили в правлении возглавить тайную комиссию по выявлению воровства в кибуце и, естественно, в первую очередь, по воровству кур. Я подозревал в этом брата и ни за что не хотел за ним следить. Но все же согласился войти в комиссию, думая про себя: может, и вправду речь о кроликах, а не о курах. А если в этом замешан брат, пусть его выведут на чистую воду: может быть, так он прозреет и оторвется от Шлойме.
На вторую ночь слежки поймали мы Иосефа на месте преступления. Янкалэ и я спрятались за стогом сена. Стояло полнолуние. Лисы бегали в зарослях, жадно принюхиваясь к запертому курятнику. Шакалы шныряли поблизости в поле, и словно по следам шакала возник брат мой Иосеф. Заскрипела дверь курятника, и Янкалэ выпрыгнул из-за стога сена с таким криком, будто резать собирались его, а не какую-то несчастную курицу. Он помчался за вором, а я остался за стогом. Я был потрясен и оскорблен: мой брат оказался вором. Крики Янкалэ усилились, и тогда я вышел из-за стога:
«Дело это будет обсуждаться на ближайшем собрании».
Позвал я брата моего на улицу, и шаги наши тяжко звучали по камням и диким сорнякам. Во всех палатках и бараках спали. Прошли мимо нашего шатра, откуда доносился храп Шлойме. Так вот, Шлойме спал сном праведника, а брат мой пойман на воровстве. Дошли мы до высохшего бассейна. В свое время арабы даже соорудили корыто – поить скот, хотя в бассейне всегда было немного воды. Затем она и вовсе исчезла, и корыто поросло зеленью. На него мы и присели.
«Кто тебя послал красть кур?»
«Никто меня не посылал».
«Но что, к примеру, говорил Шлойме о краже кур?»
«Ничего он об этом не знал, даже – самой мелочи».
«Но что он думал о мясе, варящемся в кастрюле?»
«Я варил только кролика».
«Зачем же ты сделал это дело?»
«Сделал».
Я смолк. Я понял, что не только цитаты прилипли к языку брата, но даже черты характера Шлойме нашли место в его душе. Брат мой ищет авторитет в кибуце, и это ему важнее всего. А авторитет этот – среди его друзей, то есть компании Шлойме, их обожаемого лидера.
Тут я вспомнил слова брата, услышанные им от лектора в Европе: «Община, а не общество соединяет людей, и не на основе взаимопомощи и логики сформулированных законов, а только на основе эмоций, интимных связей, взаимопонимания и постоянного соприсутствия. Лидеры не выбираются общим голосованием, а просто всплывают из общины, став на голову выше остальных».
Но как могло случиться, что именно Шлойме был выделен братом в качестве такого лидера? Не было у меня ответа на этот вопрос. Сидя на краешке поросшего зеленой плесенью корыта, я скрестил руки на груди в бессилии и сказал хмурым голосом: