«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
«Что она себе думает, скажи, Захава – села за мою машинку и будет шить так же, как я? Никогда так не шила и не будет шить».
«Конечно же, никогда, Амалия. Никто из портних в кибуце не доходит до твоего уровня».
«Но почему посадили ее за мою машинку, а меня даже не спросили?»
«Ты что, не знаешь, как это в кибуце, Амалия?»
«Я что, не заслужила, чтобы спросили меня, Захава? И вообще, это ведь всего лишь на время ей передали мою машинку?»
«Конечно же, ты заслужила, что там говорить».
«Ты согласна, что так не делается?»
«Так не делается».
«Я, значит, права?»
«Еще как права».
До чего важны были ей эти слова Захавы. Лицо ее успокаивалось. Укол начинал действовать, и глаза ее смыкались. Добрая моя Амалия все дни своей жизни жаждала
«Соломон, почему именно тебя выбрали?»
«А почему не меня?»
«Потому что ты о курах ничего не знаешь. Ты ведь все годы был общественным деятелем, и ни дня не работал в курятнике».
«Оказывается, я все-таки знаю».
«Не будем об этом спорить, Соломон».
Амалия хотела быть правой и в деле с курами. И каждое утро, выпивая чай, экзаменовала меня:
«Ну, Соломон, что с твоей диссертацией о курах? Какую часть ты написал вчера?»
И каждое утро я должен был сочинять новую главу о курах, и Амалия проверяла меня, как преподаватель ученика. Хотела знать каждую деталь моего исследования. Беседа продолжалась до того момента, как вошла троица в белом и освободила меня от кур, яиц и строения курятников.
В то утро Амалия даже не начала эту обычную беседу, и я себя неловко чувствовал. Уселся врач на краешек ее постели, и пришла очередь беседы о болезнях и медицинских советах, но Амалия молчит. Вдруг она даже с какой-то резкостью обращается к врачу: «Доктор, что со мной будет? Сколько мне еще лежать в постели, которая мне смертельно надоела? Сколько времени нужно человеку, чтобы подняться после такой легкой операции, какая была у меня? Когда я уже смогу вернуться на работу?»
Захава усиленно занялась тряпкой для вытирания пыли, я же глядел на медсестру Бронку, столь же усиленно копошащуюся над сывороткой для укола. Доктор же просто испугался этой атаки неожиданных вопросов, протянул руку к своему портфелю, лежащему на маленьком столике у кровати, пробормотал что-то о новом лекарстве и хотел вынуть его из портфеля, толкнул его, и портфель скинул будильник Амалии, который все дни ее болезни продолжал тикать у ее уха. Этот гигант среди будильников, эта жестяная банка времени свалилась на пол с большим грохотом и замолкла. Господи, недобрый мой Бог! Все долгие годы нашей общей жизни я видел Амалию плачущей только два раза. Первый раз, когда ее поразили сплетни насчет того, что она «захомутала Соломона», и второй – с падением будильника. Тридцать лет он тикал без единой починки. Смущенный врач, видя этот поток слез, говорил ей без остановки: «Нельзя, нельзя, нельзя!»
«Он имеет в виду, что тебе нельзя расстраиваться, Амалия», – пояснила Бронка, втыкая иглу в руку Амалии, и та впервые вскрикнула от боли.
Слезы ее текли по морщинам, которые углубила болезнь. Врач и медсестра поспешили оставить наш дом. Верная Захава осталась. Я поставил будильник на место. Амалия смотрит на умолкший будильник и кричит:
«Соломон, что я буду сейчас делать?»
«Что ты будешь делать? Успокойся и лежи, пока не выздоровеешь».
«Но ведь будильник разбит, Соломон. Как я смогу вставать каждое утро на работу?»
«Будильник можно исправить».
«У часовщика в Афуле? Но он же не умеет чинить».
«Ну, так у часовщика в Хайфе. У него и починим. Перестань плакать, Амалия».
«Соломон, я очень сержусь».
«Ну и что, если ты сердишься, Амалия?»
Господи, недобрый мой Бог, сколько страданий, боли и отчаяния можно прятать в этих словах, лишенных всякого значения. Сердце мое разрывалось, а я говорил эти ничего не значащие слова, исходящие из моих
Но в то утро я пытался повлиять на нее этой запоздалой лаской, словно просил прощения за то, что они отсутствовали во всей нашей жизни. В тот же день я поехал в Афулу починить будильник. Сидел в тесной каморке часовщика, следил за проворностью его рук. Починить надо было какой-то пустяк. И после полудня будильник уже бодро меня разбудил, гремя и тарахтя на столике у постели Амалии, но она даже не отреагировала на это…
Йошко врывается в рассказ об Амалии. Йошко внезапно появляется между домами и погромыхивает по шоссе своей телегой вместе с подпрыгивающим на ней йеменцем. Телега, лошадь, Йошко и йеменец – все они из старых добрых дней. С трудом катится по шоссе телега, разваливающаяся от старости, из тех первых телег кибуца, оставшихся в качестве экспонатов. Старая лошадь больше привыкла стоять, чем двигаться. Йошко ветеран кибуца. Всегда был веселым парнем и таким остался, несмотря на седину. Проезжает Йошко на телеге со своим йеменцем через кибуц, поглядывая налево и направо. Появился знакомый, и Йошко приветствует его залихватским взмахом кнута. Симпатичная молодица идет по тротуару, и Йошко радуется, натягивает вожжи, останавливает телегу и встречает ее шуточкой, даже приглашает прокататься. Куда же Йошко держит путь? На кладбище – присмотреть за могилами. Он добровольно взял на себя миссию охранять их, и владение его расширяется из месяца в месяц. Старый, худой йеменец, сидящий на краю телеги, наемный работник. Не нашлось никого в кибуце в компаньоны Йошко по обустройству и охране этого владения Божьего у подножья горы. И вправду, кто захочет целый день крутиться между могилами? Потому и существует в кибуце необходимость в наемных работниках. Что поделаешь, времена меняются. Души, находящиеся в Божьих эмпиреях вряд ли могли себе даже представить, что наемный работник будет ими заниматься.
А вот и Адас возникла на пути Йошко. Она идет ко мне, несет, вероятно, продолжение своего рассказа. Ну, а Йошко по привычке, увидев красивую девушку, останавливает телегу. Йеменец, ноги которого болтаются, свисая с телеги, дремлет. Смеется Йошко, Адас отрицательно качает головой. С того дня, как Амалия умерла, она ни разу не посетила ее могилу. Я откладываю перо. Мне еще предстоит закончить свой рассказ.
Глава восемнадцатая
Мойшеле
Дорогой дядя Соломон, сегодня получил твое письмо. Ты пишешь, что Адас рассказ свой завершила, и Рами также внес свою лепту в запись нашей истории. Ты пишешь, что не читал еще наши письма ибо занят своим рассказом. Потом, когда мы все завершим свои писанины, ты прочтешь всё сразу, в один присест. Если требуется открыть все карты, так тому и быть! Откровенность между нами должна быть полной. Этот мой рассказ, надеюсь, – последний в нашей истории.
Все, о чем я хочу теперь рассказать, случилось со мной в один из отпусков, который я провел в отцовском доме в Иерусалиме. Отпуск завершился, и я вернулся на военную базу в Синай.
Встретил ее в военторге в Эль-Арише. Поначалу обратил внимание на ее рост. Это была высокая, широкоплечая, с округлыми бедрами девушка, с темными, коротко остриженными волосами. Форма, влажная от пота, прилипла к спине. С бутылкой «колы» в руке, я направился купить ножи для бритья. У прилавка толпилась уйма солдат, так что невозможно было продохнуть. Шум давил на ушные перепонки. Я стоял в очереди позади нее. В одной руке она держала чемодан, в другой – тюбик с кремом для лица. Спросила, сколько стоит крем, и приятный ее голос привлек мое внимание. Продавец назвал цену, и она разочарованно произнесла: