02-Всадники ниоткуда (Сборник)
Шрифт:
— А ты не обижайся, — произнесло моё отражение, — оба настоящие.
Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему, а затем опять ко мне.
— К столу, товарищи, — пригласил он и тихо Ире: — Ещё прибор.
— У меня даже аппетит пропал, — сказал я. — А на второе опять треска?
Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно — «анти-я» не терял времени:
— Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка?
Я действительно говорил ей об этом.
— А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу, — проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.
— Не выйдет, — сказал я с сердцем, — он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.
— Это ты сказал, — ввернул «анти-я».
Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он ещё метнул реплику:
— Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.
— Врёте, Анохин, — сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на «вы».
— Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, — не растерялся «анти-я», — мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее, — обернулся ко мне мой мучитель. — Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?
— При царе Косаре? — съязвил я.
— Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.
Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Пётр? Из «Медного всадника»?
— Плохо работают антенночки. Из «Полтавы», господин Голядкин.
Читает мои мысли, подонок: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?
— Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к «Фиесте» забыл. Забыл?
Забыл.
— Я уверял, что это твоя любимая книга.
— Из Гертруды Стайн, — вспомнил я.
— А текст?
Я молчал.
— Ждёшь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты, а снимаешь воспоминания с моих ячеек памяти. — «Анти-я» повернулся к Тольке и сказал: — Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит.
Толька подумал и спросил:
— Наш разговор о муссонах помнишь?
— Где?
— В Уманаке.
Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.
— Что ты сказал тогда?
Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал.
— Ты у меня спроси, — торжествовал другой господин Голядкин, — я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.
Мне вспомнились концовки в романах Агаты Кристи, когда Эркюль Пуаро разоблачает виновного в преступлении. Тот сидит съёжившись под перекрёстными взглядами слушателей. Так и я сидел за этим проклятым обедом.
И вдруг в разгар торжества моего мучителя Ирина, задумчиво посмотрев на меня, сказала:
— А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож — даже страшно.
Ведь бывает же иногда в матчах, когда захудалый, презираемый всеми игрок вдруг забивает под балочку решающий гол. Болельщики на трибунах даже не аплодируют. Они, выпучив глаза,
Теперь «анти-я» не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно и, как мне показалось, даже безразлично к тому, что последует. Неужели у меня такие же холодные, пустые глаза?
— Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка, — обернулся к Ирине Зернов. — Но любопытно, что убедило вас?
— Память, — откликнулась Ирина. — Именно память, — убеждённо повторила она. — Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает, стирается, тем более что Юрка вообще «забудька». А этот все помнит. Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память.
«Анти-я» опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесёт ему последний неотразимый удар.
И Борис Аркадьевич не промахнулся.
— Меня убедила одна его фраза. — Он только локтем показал на моего визави. — «Мы оба настоящие». Помните? Наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убеждён в том, что настоящий — это он, а двойник — модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он — модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: «Мы оба настоящие». Только он.
Раздались хлопки: аплодировал «анти-я».
— Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный учёного. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворённые природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря — знаю все его мысли, и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это — здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню всё, что делал, говорил и думал Анохин, все годы его жизни — и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню всё, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря — всю полученную и обработанную им информацию о розовых «облаках» и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина.
Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, попутчик в незнаемое.
— Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? — спросил Зернов.
— Конечно.
— Знали, когда и как?
— Не совсем. С первого мгновения, как я очнулся в кабине «Харьковчанки», я уже был Анохиным, но знал и о том, что он существует помимо меня, и о том, что отличает нас друг от друга. Я был запрограммирован иначе и с другими функциями.
— Какими?