10 гениев, изменивших мир
Шрифт:
Эта сцена как нельзя лучше характеризует Винера, который выглядел и вел себя как классический профессор из анекдотов: бородка клинышком, очки с толстыми стеклами, невероятная неуклюжесть, путаная и бессвязная речь, фантастическая рассеянность в бытовых вопросах.
По собственному признанию, в молодости будущий основатель кибернетики обладал «коллекцией клинических проявлений неврозов и душевных недугов». Семейная жизнь, рождение дочерей оказали на него благотворное влияние – неврозы стали проявляться в меньшей степени, хотя фраза «дом начинает выглядеть пустым, а погода – все больше становиться осенней…» (Нью-Гемпшир, 7 сентября 1931 года) говорит о душевном дискомфорте.
С возрастом нестабильность психики частично прошла и, по свидетельству многих современников, трансформировалась в защитную реакцию, выражавшуюся в тщеславии и высокомерии.
Китайский физик К. Джен, выпускник Массачусетского технологического института, пишет: «Вспоминая жизнь в MTI, невозможно не рассказать о замечательном человеке, Норберте Винере, свидетелем эксцентричности которого мне довелось быть. Я помню, что профессор Винер всегда приходил в аудиторию без конспекта лекции. Сначала он доставал большой носовой платок и прочищал нос очень энергично и шумно. Он почти не обращал внимания на аудиторию и редко объявлял тему лекции. Он поворачивался лицом к доске, стоя очень близко к ней из-за своей очень сильной близорукости. Хотя я обычно сидел в первом ряду, мне было трудно разобрать, что он пишет. Большинство других студентов не могли видеть вообще ничего. Но наибольшее удовольствие для аудитории было слышать, как профессор Винер говорит сам себе: «Ну, это определенно совершенно неверно». При этом он быстро стирал все, что было написано. Затем он начинал все сначала, бормоча про себя: «Пока это, похоже, правильно». И через минуту: «Однако это не может быть правильно», – и стирал все опять. Этот процесс повторялся вновь и вновь, пока не звенел звонок с лекции. Профессор Винер уходил из аудитории, даже не взглянув на своих слушателей».
Роберт К. Везерол, директор службы по трудоустройству выпускников, передает рассказ одного из студентов, который «по дороге в Нью-Гемпшир остановился, чтобы помочь человеку, беспомощно стоящему около машины с проколотой шиной», в котором он узнал Норберта Винера. Тот проверил у юноши зачетку и сказал, что может принять от него помощь, так как зачет уже сдан.
Другой сотрудник MTI, администратор факультета математики Филис Блок, вспоминает: «Он часто навещал меня в офисе и разговаривал со мной. Когда спустя несколько лет мой офис переехал в другое помещение, Винер пришел ко мне представиться и познакомиться. Он не помнил, что я – тот же самый человек, с которым он часто общался. Я был в другом помещении, и он принимал меня за кого-то другого».
Таков был Норберт Винер – высокомерный гений, ставший персонажем студенческого фольклора из-за своей беспомощности во всем, что не затрагивало его научных интересов.
В феврале 1964 года журнал «Юнайтед Стэйтс Ньюс энд Уорлд Рипорт» опубликовал последнее интервью ученого под заголовком «Машины изобретательнее людей?». А 18 марта в возрасте шестидесяти девяти лет один из крупнейших умов XX века, определивший своими работами современный облик цивилизации, тихо умер в Стокгольме.
Энрико Ферми
Среди многочисленных титулов, которыми наградил себя прошедший век, не последнее место занимает такой – «век оружия массового уничтожения». И действительно: с 6 августа 1945 года потенциальная угроза применения ядерного вооружения стала повседневной, хотя и пугающей реальностью. Превратившись в один из самых больших страхов человечества, перспектива ядерной катастрофы заставила не одну тысячу людей оборудовать бомбоубежища, заполнив их стратегическими запасами воды и продовольствия на случай ядерной зимы. Тема жизни в постатомном веке прочно вошла в массовую литературу и кинематограф, породила не одну религиозную секту, закрепилась в массовом сознании. Все хорошо представляют себе, как это будет: жестокие или, наоборот, угнетаемые мутанты, жизнь в пустыне или в подземных городах, крысы, тараканы, немытые люди, ржавая техника, жесткая
Атомная бомба радикально изменила научные приоритеты многих государств и пути их технологического развития, определила новых лидеров мировой политики, дав им невиданные ранее возможности влияния. Именно ради этих возможностей политикам и военным высшего ранга держав – создательниц ядерного оружия довелось пойти на шаги, казалось бы, немыслимые в сокровенном деле создания сверхоружия. Государственным мужам пришлось положиться не на доверенных чиновников-подчиненных, не на оружейников, проходящих по военному ведомству, а отдать бразды правления звездам ученого мира – интеллектуалам, по определению независимо и непредсказуемо мыслящим, способным на самые удивительные формы нештатного поведения. Фактически это означало, что государство для усиления собственной военной мощи тратит огромные средства, дабы холить и лелеять тщательно засекреченные островки инакомыслия, а то и антигосударственных настроений. Хотя, если посмотреть с другой стороны, – все эти ученые-либералы с их гуманизмом и приверженностью к общечеловеческим ценностям тщательно изолировались от общества и находились под неусыпным контролем властей («Мы собрали невиданную коллекцию чокнутых», – любил говорить куратор Манхэттенского проекта генерал Гроувз).
Но можно ли говорить о гуманизме людей, поставивших удовлетворение своего научного любопытства превыше всего и создавших самое смертоносное оружие за всю историю человечества? Трудно представить себе, будто они не ведали, что творят. Или ученые действительно верили в то, что правительства не воспользуются возможностями нового оружия? Может быть, и так. Ведь они считали себя не наемниками на военной службе, а чудотворцами. А раз уж им под силу создать бомбу, то убедить недалеких политиканов в том, что этой опасной штукой лучше не пользоваться, – и вовсе ерунда. Но, как выяснилось, контролировать действия политиков и военных оказалось намного сложнее, чем управлять ядерной реакцией. Вот хорошая иллюстрация: как-то на банкете один из создателей водородной бомбы, тогда еще будущий академик А. Д. Сахаров произнес тост за то, чтобы «бомбы взрывались лишь над полигонами и никогда – над городами». В ответ он услышал слова видного военачальника маршала М. И. Неделина: мол, задача ученых – улучшать оружие, а уж куда его направить, военные и сами разберутся… И думается, такие истории происходили с «ядерными алхимиками» повсеместно.
XX век ознаменовался не только противостоянием ядерных держав, но и невероятно драматичными душевными коллизиями знаменитых физиков – «ученый, бомба и долг перед человечеством», «чудотворец и чудо, вышедшее из повиновения». В такой атмосфере естественным порядком рождались клише. «Драма Эйнштейна» (Альберт Эйнштейн подписал знаменитый меморандум президенту Рузвельту о нацистской атомной угрозе, а все закончилось бомбардировками Хиросимы и Нагасаки). «Героические саботажники, которые перехитрили Гитлера и не сделали для него бомбу» (так преподносили себя Вернер Гейзенберг и Карл фон Вайцзеккер, руководители немецкого атомного проекта). «Ученый-чародей, продавший душу дьяволу милитаризма» (Эдвард Теллер, который, едва окончилась Вторая мировая война, объявил, что пора создавать бомбу нового поколения, термоядерную – теперь против СССР). «Чистейший человек, который проклял свои руки, создавшие ужасное оружие, и был затравлен Теллером и маккартистами» (Роберт Оппенгеймер, научный руководитель американского атомного проекта, резко выступавший затем против его продолжения). «Самый гуманитарный физик» (лауреат Нобелевской премии мира Андрей Дмитриевич Сахаров – «отец советской водородной бомбы» и диссидент, который долгие годы вел противоречивую деятельность по разработке оружия и запрещению его испытаний).
Впрочем, время личных драм ученых-ядерщиков, похоже, кануло в Лету. Атомная бомба стала привычной, ядерных держав все больше, и теперь создатели израильской, пакистанской, иранской, корейской, китайской и прочих атомных бомб стремятся в меру своего миропонимания дать родной стране козырь против смертельного врага и не обременяют себя изощренными моральными коллизиями. Почему так произошло? Ведь атомное оружие не стало менее смертоносным, а ученые-физики – более черствыми. Возможно, разгадка эволюции создателей атомных бомб (от первого, романтического их поколения, к нынешнему, прозаическому) кроется в личности Энрико Ферми – ученого, чей вклад в создание первой бомбы никак не меньше, чем вклад Роберта Оппенгеймера.