100 великих писателей
Шрифт:
К двадцати пяти годам Чарлз Диккенс обрел прочную славу романиста. По воспоминаниям, в пору молодости он был необычайно артистичен, обладал обаянием и жизнерадостностью, слыл щеголем и любил пустить пыль в глаза. Испытания, перенесенные в детстве, выработали у него твердую волю и уверенность в том, что он обязательно станет «выдающимся человеком». Едва взявшись за перо, он сразу окрестил себя «неподражаемым».
Думается, основания для этого у него были. Диккенс проявлял талант во всем, за что брался: сделался первоклассным стенографом, будучи судебным репортером, основательно изучил судопроизводство, став журналистом, освещал избирательную кампанию по всей стране, а в дальнейшем проявил себя как один из самых удачливых издателей.
Не повезло ему только с
Казалось, что отвергнутый жених быстро утешился, вскоре женившись на дочери журналиста — Кэйт Хогарт, с которой прожил двадцать лет, обзавелся десятью детьми, приобрел всемирную известность и огромное состояние. И только знаменитый роман «Дэвид Копперфилд» (1850), напоминающий некоторыми подробностями жизнь самого Диккенса, рассказывает о сердечной ране главного героя, пережившего безответную любовь. Это можно было бы считать художественным вымыслом, если бы у истории Диккенса и Марии Биднелл не было довольно оригинального продолжения.
Через двадцать с лишним лет писатель, заласканный славой и отягощенный семьей, неожиданно получает от нее письмо и, что удивительно, не ленится тут же отправить пылкий ответ: «…вдруг узнал Ваш почерк, и непостижимая власть прошлого захватила меня. Двадцати трех или двадцати четырех лет как будто и не бывало! Я распечатал Ваше письмо в каком-то трансе, совсем как мой друг Дэвид Копперфилд, когда он был влюблен». Начинается пламенная переписка. «Я глубоко уверен в том, что если я начал пробивать себе дорогу, чтобы выйти из бедности и безвестности, то с единственной целью — стать достойным Вас», — пишет он. Договоры о встрече, меры предосторожности — Мария замужем, Диккенс тоже не свободен, но его больше заботит то, что он человек опасный: «…со мною нельзя показываться в общественных местах, ибо меня знают все».
Наконец первая встреча состоялась — чтобы стать последней. Вскоре Мария, притязающая на продолжение, получает письмо, исполненное в неожиданной стилистике: «Скоро я уезжаю, еще не знаю куда, не знаю зачем, обдумывать еще неизвестно что».
Теперь известно что — после встречи, в том же 1855 году, Диккенс начал писать роман «Крошка Доррит»: главная героиня Флора Финчинг, некогда возлюбленная Артура Кленнема, вышла замуж за другого, а через двадцать лет они снова встретились. «Флора, когда-то высокая и стройная, растолстела и страдала одышкой, но это было еще ничего. Флора, которую он помнил лилией, превратилась в пион, но это бы еще тоже ничего. Флора, чье каждое слово, каждая мысль когда-то казались ему пленительными, явно стала болтлива и глупа. Это уже было хуже…» — размышлял разочарованный герой Диккенса, а может, и он сам. Но мы забежали слишком вперед. Вернемся к Чарлзу Диккенсу, которому не исполнилось еще и тридцати лет.
С 1842 года начинается новый период в его творчестве — с более жестким взглядом на окружающее. В тридцать лет Диккенс достиг всего, о чем могут только мечтать честолюбивые молодые люди, но в его произведениях появляются мрачные предощущения, что надежды окажутся обманутыми, а идеалы недостижимыми. Он едет в Америку, надеясь, что в Новом Свете найдет общество, свободное от традиций и наследственных недостатков, которые начали его раздражать в родной Англии. Нигде Диккенса так не чествовали, как в Америке, но когда он затронул вопрос о международном авторском праве (на американских изданиях своих романов он мог бы составить капитал), на него обрушилась пресса. Он невзлюбил Америку и написал «Американские заметки», осуждающие делячество и низкий интеллект американцев. В этой же тональности разочарований написаны «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита» (1844), «Домби и сын» (1848).
К вершинам творчества Чарлза Диккенса относятся такие романы, как «Дэвид Копперфилд» (1850) — автобиографический «роман самовоспитания» и «Большие
Всего Диккенс написал 15 романов, несколько книг очерков, повестей, рассказов, также ряд пьес. К концу жизни в его характере стала проявляться неудовлетворенность своим положением, хотя со времен Вальтера Скотта никто из профессиональных писателей не жил богаче, чем Диккенс, и никто не был столь популярен. Им овладели беспокойство, страсть к переменам, в чем, видимо, сказывалась психологическая усталость.
Диккенсу, столько раз в своих романах пропевшему гимн радостям семейного очага, стало казаться, что его брак не задался с самого начала, что он обрек себя на жизнь со скучной и неинтересной женщиной (собственно, ей некогда было становиться интересной — за пятнадцать лет она родила ему десятерых детей). После двадцати лет совместной жизни он порывает с женой и сходится с восемнадцатилетней Эллен Тернан из талантливой семьи актеров, но догнать юность ему не удалось. Эллен не принесла ему ни большого счастья, ни покоя.
В последние годы, несмотря на все ухудшающееся самочувствие, Диккенс героически продолжал испытывать свою волю: выступал с чтениями произведений, почти беспрерывно писал. Последний роман «Тайна Эдвина Друда» остался незавершенным.
8 июня 1870 года у Диккенса случилось кровоизлияние. Вечером следующего дня великого писателя не стало.
Иван Александрович Гончаров
(1812–1891)
«Когда мучения ревности и вообще любовной тоски дойдут до нестерпимости, наешьтесь хорошенько (не напейтесь, нет, это скверно), — и вдруг почувствуете в верхнем слое организма большое облегчение. Это совсем не грубая шутка, это так. По крайней мере, я испытывал это».
Нет, это не из речений незабвенного Ильи Ильича Обломова, это житейский совет его литературного «отца» Ивана Александровича Гончарова, данный им в письме молодому другу Ивану Льховскому, хотя и вполне в обломовском духе. Не случайно Обломова считали сокровенным «я» самого Гончарова. Таких сближений можно найти множество. Из романа «Обломов»: «Он опять поглядел в зеркало. „Этаких не любят!“ — сказал он». Из письма Гончарова: «Когда… я взглянул в зеркало на себя, я мог только закрыть глаза от ужаса». Вот оно, «унижение» по-русски, которое паче гордости. И того и другого, конечно, любили, и, добавим, не самые худшие женщины. Да что женщины! Илья Ильич Обломов, «голубиная душа», обаял не одно поколение русских читателей, несмотря на то что словом «обломовщина» ругаются, его произносят как диагноз русского национального типа. Вот даже такой критик «с направлением», как Добролюбов, гневно запустивший в национальный обиход понятие этой самой обломовщины, и тот не устоял перед обаянием Ильи Ильича: «Нет, нельзя так льстить живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему Обломовы…»
Но то, скажете вы, прошлый век! Что ж из того, разве не стукнет сладко ваше сердце, разве не померещится что-то очень знакомое, когда вы дочитаете знаменитый роман хотя бы до таких слов: «Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку… к разлитому в мире злу, и разгорится желанием указать человеку на его язвы, — и вдруг загораются в нем мысли… потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, — …он, движимый нравственною силою… с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и, вдохновенно озирается кругом… Вот, вот стремление осуществится, обратится в подвиг… Но, смотришь, промелькнет утро, день уж клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова… Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину… с грустью провожая глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!»