100 великих спортсменов
Шрифт:
Понимая, что победа это все, и ничего не проигрывая, Мозес, обтачивавший любую деталь до последнего микрона, старательно выверял свой курс, предпочитая бегать – как утверждали – только там, где публика более приветлива, а уровень конкуренции ниже. Его любимой беговой дорожкой сделалась Европа, где ему всякий раз возглашали осанну и считали одним из величайших спортсменов всех времен.
Но подобно доброму вину Мозес старел, старел красиво, но тем не менее старел, и его результаты с каждым годом становились все хуже. И 4 июня 1987 года, в возрасте 31 года и 10 месяцев, возрасте, в котором большинство барьеристов уже отсиживаются дома на теплой печи, Мозес оказался на международных соревнованиях в Мадриде,
Им уже приходилось встречаться три года назад на Олимпийских играх 1984 года в Лос-Анджелесе. На этих играх, как и подобает супермену, Мозес оказался быстрее – ну прямо как супермен из комикса – летящей пули, если назвать таковой Гарриса, выигравшего серебро. Но в Мадриде Мозеса ожидала иная судьба.
Когда над стадионом Валлехермосо начали сгущаться сумерки, барьеристы заняли места на скамьях, уткнувшись носами в колени и не обращая внимания ни на что, – все, за исключением Эдвина Мозеса, в данный момент устроившего свое личное представление и форсившего у беговой дорожки, неторопливо совершая круг почета еще до победы и предоставляя двенадцати тысячам болельщиков право выказать свое почтение к его выдающейся личности и дарованиям. Потом он столь же неспешно вернулся к своему месту ожидать вызова стартера.
Гаррис быстро взял с места и к шестому из десяти барьеров был впереди. Но перед восьмым барьером Мозес, по расчетам которого на передвижение между барьерами уходило от 3,1 секунды на старте до 4,8 на финише сравнялся с ним и даже сумел чуть выйти вперед. Девятый барьер оба перепрыгнули буквально движение в движение. А потом, как говаривала Агата Кристи, остался один из негритят.
Но на сей раз Пату Батчеру пришлось написать, что «он был похож на автомобиль «шевроле» и старался скорее протаранить барьер, чем перепрыгнуть через него». Гаррис первым оказался на финишной ленточке, опередив Мозеса на едва заметное мгновение, и в «Спортс Иллюстрэйтед» появился заголовок: «Царствование закончилось в Испании».
Случилось немыслимое: Эдвин Мозес проиграл забег. Этого было достаточно, чтобы полные обожания испанцы были поражены. А Мозес сразу же утратил место в своей главе истории, поскольку, повинуясь уже, наверное, безусловному рефлексу, он начал было совершать круг «почета», что заставило одного из обозревателей заметить: «Наверно, он настолько привык совершать эти круги, что побежал вокруг поля, даже несмотря на то, что ему не удалось одержать победу». Сперва трибуны охватило странное молчание. А потом негромкий ропот начался в самых недрах стадиона, и двенадцать тысяч голосов начали скандировать его имя, а двенадцать тысяч пар рук разразились громогласной овацией. А потом, отвечая на его знаменитую улыбку, публика принялась скандировать так, как принято на победоносной корриде: «Тореро! Тореро! Тореро!»
Его удивительное господство в барьерном беге закончилось; оказалось, что и Эдвина Мозеса можно побеждать. Но теперь обычно неразговорчивый Мозес наперекор своему характеру сказал: «Я вернусь, потому что они раздразнили меня. А я не ощущал такой жажды борьбы уже много лет».
Три месяца спустя на мировом первенстве в Риме он выполнил свое обещание, опередив и Гарриса и Шмидта по фотофинишу, восстановив тем самым свою репутацию мастера бега на 400 метров. На короткое время. А потом он совершил двенадцатиминутный круг почета, на сей раз заслуженный, и сказал: «Я создал чудовище. Мне становится все трудней и трудней побеждать».
А потом Мозес, дряхлым уже старцем (естественно, по легкоатлетическим стандартам), в возрасте тридцати трех лет попытался завоевать свою третью золотую медаль на Олимпийских играх 1988 года в Сеуле, но встретился с неудачей, оставшись
Бег, как говорил сам Мозес, давался ему все «трудней и трудней». Даже этот великий мастер, потративший годы на вычисления, не сумел вычислить ту формулу, которая позволила бы ему сохранить юность. Тем не менее цифры свидетельствуют о том, что Эдвин Мозес был величайшим барьеристом всех времен.
РОД ЛЕЙВЕР
(родился в 1938 г.)
В 1938 году произошло три на первый взгляд ничем не примечательных события, в значительной мере сформировавшие не только будущее, но и саму основу такого вида спорта, как теннис.
Именно в этом году Дон Бадж не только стал первым игроком, завоевавшим «Большой шлем» в теннисе, но и возглавил команду Соединенных Штатов, со счетом 3:2 победившую Австралию в финале Кубка Дэвиса. В этом же самом году стройный и светлоголовый австралиец по имени Гарри Хопман впервые появился на мировой теннисной сцене в качестве капитана австралийской команды на Кубке Дэвиса, ознаменовав этим эпоху доминирования Австралии в мировом теннисе. А еще на другом конце света, в Квинсленде, Австралия, родился рыжеголовый мальчик по имени Родни Джордж Лейвер.
Сопоставив все эти факты, вы получите начало истории о Роде Лейвере и о том, как он сумел превзойти Дона Баджа, обладателя права собственности на идею «Большого шлема», который он дважды выигрывал, сделавшись при этом одним из величайших игроков во всей истории тенниса.
Но сперва о Гарри Хопмане, начинающем ее вторую часть. Прозванный Лисом своими соотечественниками, Хопман был на Кубке Дэвиса 1938 года капитаном австралийской команды, которая проиграла в финале обладателям чемпионского титула, сборной Соединенных Штатов со счетом 3:2. В следующем году Хопман и его австралийцы изменили результат на противоположный и перевезли Кубок в Австралию, где он и оставался на длительном хранении все то время, пока бушевала более жестокая битва – Вторая мировая война.
После начала войны Хопман исчез в финансовом мире Мельбурна, чтобы вновь возникнуть в 1950 году и возглавить команду Австралии. И что же ему пришлось возглавлять? Если некогда теннис в Австралии представлял собой увеселение привилегированного меньшинства, приложение к приемам в саду, то к 1950 году в него играли двести пятьдесят тысяч игроков – в климате, подобно калифорнийскому, стимулирующему занятия спортом под открытым небом.
Гарри Хопман обозрел ряды молодых игроков взглядом опытного сержанта, выбирающего среди новобранцев, и занялся муштрой. Во-первых, он отделил от стада двух молодцов, Фрэнка Седжмена и Кена Макгрегора, уже облепленных достижениями, словно побывавшие в заморской поездке чемоданы ярлыками, и отправился за океан, чтобы бросить вызов команде Соединенных Штатов в борьбе за Кубок Дэвиса 1950 года. Седжмен и Макгрегор самым успешным образом достигли свою цель, так как они возвратились с серебряной салатницей и в 1951, и в 1952 годах.
Когда Седжмен и Макгрегор достигли своего любительского потолка и сделались профессионалами, Хопман оставил свою, с позволения сказать, сборочную линию и направился на австралийские теннисные фабрики, чтобы заполнить освободившиеся места звездами более молодыми – Лью Хоадом и Кеном Розуоллом. А потом, когда и Хоад вместе с Розуоллом вступили на профессиональную тропу, Хопман вновь перестроил свои ряды, укрепив их на сей раз Малкольмом Андерсоном и Нилом Фрейзером. Казалось, что сокровищница талантов у Хопмана не оскудеет, ибо австралийцы продолжали свое дело и стали едва ли не постоянными обладателями Кубка Дэвиса, завоевав его пятнадцать раз из восемнадцати лет правления Хопмана.