11/22/63
Шрифт:
— Нет. Еще нет и полуночи. Тебе приснился дурной сон. — Она нервно рассмеялась. — Может, о футболе. Потому что ты повторял: «Джимла, Джимла».
— Правда?
Я сел. Чиркнула спичка, лицо Сейди на несколько мгновений — пока она прикуривала — осветилось.
— Да. Повторял. И еще много чего говорил.
Да уж. Попал.
— Что именно?
— Многого я не разобрала, но кое-что ты произнес очень отчетливо. Сначала сказал: «Дерри — это Даллас». Потом наоборот: «Даллас — это Дерри». Что тебе снилось? Ты помнишь?
— Нет. — Но убедительности моему голосу не хватило — оно
Мы переглянулись.
Стук повторился.
Это Джимла, сверкнуло у меня в голове. Несомненно.
Сейди затушила сигарету в пепельнице, завернулась в простыню и без единого слова убежала в ванную. Дверь за ней закрылась.
— Кто там? — спросил я.
— Это мистер Йоррити, сэр… Бад Йоррити.
Один из вышедших на пенсию учителей-геев, которым принадлежал пансионат.
Я вылез из кровати, натянул брюки.
— Что случилось, мистер Йоррити?
— У меня для вас сообщение. Дама сказала, что дело срочное.
Я открыл дверь. Бад Йоррити, невысокий мужчина в изношенном халате и со спутанными волосами, держал в руке листок.
— Какая дама?
— Эллен Докерти.
Я поблагодарил его за беспокойство и закрыл дверь. Развернул листок и прочитал записку.
Сейди вышла из ванной, по-прежнему завернутая в простыню. В широко раскрытых глазах застыл испуг.
— Что?
— Авария. Винс Ноулс на своем пикапе не вписался в поворот. За городом. С ним ехали Майк Кослоу и Бобби Джил. Майка выбросило из кабины. У него сломана рука. У Бобби Джил рваная рана на лице, но Элли пишет, что в остальном все хорошо.
— Винс?
Я вспомнил о том, что говорили о манере Винса водить автомобиль: словно в последний раз. Так и произошло. Для него.
— Он мертв, Сейди.
У нее отвисла челюсть.
— Быть такого не может! Ему только восемнадцать!
— Знаю.
Простыня выскользнула из разжавшихся пальцев и расстелилась у ног. Сейди закрыла лицо руками.
14
Постановку моей версии «Двенадцати разгневанных мужчин» отменили. Вместо нее поставили «Смерть ученика», пьесу в трех действиях: прощание в похоронном бюро, отпевание в Методистской церкви милосердия и погребальная служба на кладбище Западный холм. На этом печальном спектакле присутствовало все население города, а если не все, то за очень малым исключением.
Родители и ошеломленная младшая сестра Винса сыграли главные роли, сидя на складных стульях у гроба. Когда подошли мы с Сейди, миссис Ноулс поднялась и обняла меня. Я чуть не потерял сознание от удушающих ароматов духов «Белые плечи» и дезодоранта «Йодора».
— Вы изменили его жизнь, — прошептала она мне на ухо. — Он так говорил. Впервые стремился получить хорошие оценки, потому что хотел играть на сцене.
— Миссис Ноулс, мне очень, очень жаль. — И тут ужасная мысль мелькнула в моей голове. Я еще крепче прижал к себе мать Винса, как будто
По обеим сторонам гроба стояли фотоколлажи, запечатлевшие моменты его очень уж короткой жизни. За гробом, на мольберте, — увеличенная фотография Винса в костюме из спектакля «О мышах и людях», с потрепанной фетровой шляпой из реквизита. Напряженное, интеллигентное лицо выглядывало из-под полей. Винс не был таким уж хорошим актером, но фотография запечатлела его с идеальной улыбкой циника. Сейди зарыдала, и я знал почему. Жизнь может развернуться на пятачке. Иногда в нашу сторону, гораздо чаще — от нас, крутя задом и ухмыляясь: Пока-пока, милый, нам было хорошо вместе, правда?
И в Джоди было хорошо — по крайней мере мне. В Дерри я чувствовал себя чужаком, в Джоди — как дома. Все говорило, что это дом: и запах шалфея, и холмы, летом становящиеся оранжевыми от гайлардий. Легкий привкус табака на языке Сейди и поскрипывание вощеных половиц в моем доме. Элли Докерти, связавшаяся с нами глубокой ночью, чтобы мы смогли вернуться в город незамеченными, а может, просто чтобы дать нам знать о случившемся. Удушающая смесь духов и дезодоранта прижавшейся ко мне миссис Ноулс. Майк, на кладбище обнявший меня рукой, свободной от гипса, уткнувшийся лицом мне в плечо и застывший так. Уродливая рана на лице Бобби Джил тоже воспринималась как дом, и мысль, что без пластической операции, которую ее семья не могла себе позволить, рана эта оставит шрам и он до конца жизни будет напоминать ей о том вечере, когда она видела лежащего на обочине мертвого парня с практически оторванной головой. Дом — это и черная нарукавная повязка, которую носила Сейди, носил я, носили все преподаватели неделю после похорон. И Эл Стивенс, выставивший фотографию Винса в окне-витрине своей закусочной. И слезы Джимми Ладью, когда он встал перед всей школой и посвятил этот беспроигрышный сезон Винсу Ноулсу.
И еще многое другое. Люди, здоровающиеся на улице, машущие из окна автомобиля; Эл Стивенс, отводящий нас с Сейди к столику в глубине зала, который он начал называть «ваш столик»; игра в криббидж в учительской с Дэнни Лаверти в пятницу после занятий, по центу за колышек; спор с пожилой мисс Мейер, кто лучше преподносит новости, Чет Хантли и Дэвид Бринкли или Уолтер Кронкайт. Моя улица, мой дом, вновь обретенная привычка печатать на машинке. Лучшая девушка в мире, и зеленые купоны «Эс энд Эйч», которые я получал, покупая продукты, и настоящее масло на поп-корне в кинотеатре.
Дом — это и взгляд на луну, поднимающуюся над спящей равниной, и женщина, которую ты можешь подозвать к окну, чтобы вместе понаблюдать за ней. Дом там, где ты танцуешь с другими, а танец — это жизнь.
15
1961 год от Рождества Христова заканчивался. В дождливый день за две недели до Рождества я пришел домой после школы, одетый в длинное кожаное пальто, и услышал телефонный звонок.
— Это Айви Темплтон. — Женский голос. — Ты небось и не помнишь меня, да?