12 историй о любви
Шрифт:
Накрапывал дождик. Рубашка у Шарля была распахнута на груди, и скоро он задрожал от холода; тогда он вернулся домой и уселся в кухне.
В шесть часов на площади послышалось металлическое дребезжание: приехала «Ласточка». Шарль прижался лицом к стеклу и глядел, как вереницей выходили пассажиры. Фелиситэ постлала ему в гостиной тюфяк; он лег и заснул.
Г-н Омэ был философом, но мертвых уважал. Итак, не обижаясь на бедного Шарля, он пришел вечером, чтобы просидеть ночь возле покойницы, причем захватил с собою
Г-н Бурнисьен уже был на месте; у изголовья кровати, которую выставили из алькова, горели две высокие свечи.
Тишина угнетала аптекаря, и он произнес несколько сочувственных замечаний по адресу «несчастной молодой женщины». Священник ответил, что теперь остается только молиться за нее.
– Но ведь одно из двух, – заметил Омэ, – либо она почила во благодати (как выражается церковь), – и тогда наши молитвы ей ни к чему; либо же она скончалась нераскаянною (если не ошибаюсь, церковная терминология именно такова), – и в этом случае…
Бурнисьен прервал его и угрюмо сказал, что, как бы там ни было, а молиться все равно надо.
– Но если бог и сам знает все наши потребности, – возразил аптекарь, – то какую пользу может принести молитва?
– Как! – произнес священник. – Молитва? Так вы, значит, не христианин?
– Извините! – отвечал Омэ. – Я преклоняюсь перед христианством. Прежде всего оно освободило рабов, ввело в мир новую мораль…
– Не в том дело! Все тексты…
– Ах, что до текстов, то откройте только историю: всем известно, что они подделаны иезуитами.
Вошел Шарль и, приблизившись к кровати, медленно раздвинул полог.
Голова Эммы была наклонена к правому плечу. Приоткрытый угол рта черной дырою выделялся на лице; большие закостенелые пальцы пригнуты к ладони; на ресницах появилась какая-то белая пыль, а глаза уже застилало что-то мутное и клейкое, похожее на тонкую паутинку. Приподнятое на груди одеяло полого опускалось к коленям, а оттуда снова поднималось к ступням. Шарлю казалось, что Эмму давит какая-то бесконечная тяжесть, какой-то невероятный груз.
На церковных часах пробило два. Отчетливо слышался сильный плеск реки, протекавшей во тьме у подножия террасы. Время от времени шумно сморкался г-н Бурнисьен, да Омэ скрипел пером по бумаге.
– Друг мой, – сказал он, – вам лучше уйти. Это зрелище раздирает вам душу!
Когда Шарль скрылся, аптекарь и кюре возобновили спор.
– Прочтите Вольтера! – говорил один. – Прочтите Гольбаха, прочтите «Энциклопедию»!
– Прочтите «Письма некоторых португальских евреев»! – говорил другой. – Прочтите «Смысл христианства», сочинение бывшего судейского чиновника Николя.
Спорщики разгорячились, раскраснелись, кричали разом и не слушали друг друга; Бурнисьен возмущался «подобной дерзостью», Омэ изумлялся «подобной тупости»; и они уже почти переходили к перебранке, как вдруг опять появился Шарль. Словно какие-то чары влекли его сюда. Он то и дело поднимался по лестнице.
Чтобы лучше видеть, он становился напротив Эммы, он весь уходил в это
Он припоминал рассказы о каталепсии, чудесах магнетизма и думал, что, может быть, стоит только захотеть с предельным напряжением воли, и ему удастся воскресить ее. Один раз он даже нагнулся к ней и шепотом закричал: «Эмма! Эмма!» Только пламя свечей заплясало на стене от его тяжелого дыхания.
Рано утром приехала г-жа Бовари-мать; Шарль обнял ее и снова разрыдался, как ребенок. Она повторила попытку аптекаря сделать ему кое-какие замечания относительно дороговизны похорон. Он так вспылил, что она прикусила язык и даже взялась немедленно поехать в город и купить все необходимое.
До вечера Шарль оставался один; Берту отвели к г-же Омэ. Фелиситэ сидела наверху с тетушкой Лефрансуа.
Вечером Шарль принимал визиты. Он вставал и, не в силах говорить, молча пожимал посетителю руку, потом гость садился вместе с другими; все держались полукругом у камина. Потупив голову и заложив ногу на ногу, каждый покачивал носком сапога, время от времени глубоко вздыхая; скучали отчаянно, но упорно старались друг друга пересидеть.
В девять часов снова пришел Омэ (все эти два дня он только и делал, что бегал по площади взад и вперед) и принес с собою запас камфары, бензола и ароматических трав. Кроме того, он захватил для устранения миазмов целую банку хлора. В этот момент служанка, г-жа Лефрансуа и старуха Бовари хлопотали вокруг Эммы, заканчивая ее одеванье; они как раз опускали длинную прямую вуаль, которая прикрыла ее до самых атласных туфель.
Фелиситэ рыдала:
– Ах, бедная барыня, бедная барыня!
– Поглядите только, – вздыхая, говорила трактирщица, – какая она еще хорошенькая. Вот так и кажется, что сейчас встанет.
И все три, нагнувшись, стали надевать венок.
Голову для этого пришлось немного приподнять, и тогда изо рта, словно рвота, хлынула черная жидкость.
– Ах, боже мой, платье! Осторожно! – закричала г-жа Лефрансуа. – Помогите же нам, – сказала она аптекарю. – Да вы уж не боитесь ли?
– Боюсь? – отвечал тот, пожимая плечами. – Есть чего бояться! Я еще не то видал в больнице, когда изучал фармацию. В анатомическом театре мы варили пунш! Небытие не устрашает философа, как мне нередко приходится упоминать; я даже намереваюсь завещать свой труп в клинику, чтобы тем самым и после смерти послужить науке.
Пришел кюре и спросил, как здоровье г-на Бовари; выслушав ответ аптекаря, он добавил:
– Понимаете, у него еще слишком свежа рана!
Тогда Омэ поздравил его с тем, что он не подвержен, как все прочие, постоянной опасности потерять горячо любимую подругу; в результате разгорелся спор о безбрачии священников.
– Ибо, – говорил аптекарь, – для мужчины обходиться без женщины противоестественно! История знает примеры преступлений…
– Тьфу, пропасть! – воскликнул священник. – Да как же вы хотите, чтобы женатый человек соблюдал, например, тайну исповеди?