«1212» передает
Шрифт:
— Такая штучка очень бы пригодилась нам две недели назад, под Фужером, — сказал он. — Но у вас их не осталось для нас, только для католиков…
Капитан Кейвина подошел и ревниво спросил:
— Что сказал этот «лягушатник»?
— Что мы их плохо вооружили, — перевел я.
— Как переводчику, я ставлю вам неуд, — сказал Шонесси, неожиданно появившись за моей спиной. Однако на его лице я не увидел порицания. Скорее, это было шутливое предостережение: «Осторожно, дорогой. Ты можешь проделывать подобные вещи с тупицей Кейвиной, но только не со мной…»
Постепенно ружейный огонь совсем стих. Путь был свободен. У Эпернона мы снова
В шесть часов мы тронулись дальше в северо-восточном направлении. Со стен домов нам посылали свои приветы рекламные щиты, уговаривая посетить Лазурный Берег. В пятидесяти километрах от Парижа движение застопорилось. Все ждали, когда французские дивизии генерала Леклерка очистят для освободителей путь к столице.
Рамбуйе! В зале отеля «Великий охотник» сидели вплотную американские, английские, французские офицеры, корреспонденты различных газет, элегантные девицы, жены и дочери знатных особ этого городка. Здесь можно было встретить и не особенно достопочтенных дам, но сегодня вечером на это никто не обращал внимания. А почему бы им и не присутствовать здесь? Заокеанские освободители не видели разницы… А у французов-мужчин накануне освобождения Парижа были куда более важные заботы, чем объяснять разницу между гулящей девкой и молоденькой супругой члена муниципалитета.
У меня в ушах еще стоял грохот орудий и треск автоматов. Здесь же звенели бокалы, стреляли пробки шампанского, слышалось волнующее хихиканье дам. Над всем этим обществом висело облако дыма от сигарет «Честерфильд», разливался запах духов и горячей пищи.
Шонесси, полулежа в плетеном кресле, обсуждал нечто исключительно важное с рыжеволосой девицей в белом кружевном платье. Девушка была в отчаянии от того, что она только что услышала, но продолжала улыбаться, ища взглядом поддержки у своей мамы, которая сидела через три стола от нее между двумя британскими майорами. Мать радостно кивала дочери, как бы подбадривая ее. Разумеется, нельзя было и предположить, что она догадывается, о чем американский офицер беседует с ее дочерью.
— Объясни же, мама, начальнику…
— Хорошо, девочка, — сказал Шонесси приветливо, — не волнуйся только. Мама сама по горло занята. Покажи-ка лучше, где твоя комната, а за это я покажу тебе… Что вам надо от меня, сержант?
Происходившее в этом зале вызывало удивление. Ведь в это же самое время плохо вооруженные бойцы французского Сопротивления совместно с французскими частями генерала Леклерка вели в Париже уличные бои с гитлеровцами. Я пришел сюда узнать, что же должны делать мы, простые смертные, начиная от сержанта и ниже. В конце концов, приказ на продолжение марша мог поступить в любой момент. По крайней мере нужно было напомнить нашим офицерам, где находятся автомашины и что водители не расквартированы, не получили пищи и довольствуются лишь строгим приказом — не брать у изголодавшегося населения ничего съестного.
— Я ищу капитана Кейвину, —
— Кейвину? Однако, и потешный же у вас начальник, — произнес Шонесси. — Я лично никак не пойму, почему мы вообще взяли его с собой? Французского языка он не знает, по крайней мере разговорного, спиртное переносит плохо. Не так ли?
Последние слова были адресованы темноволосой девушке за соседним столом, которая что-то перебирала на своих коленях. Маленькая Мину, так ее звали, повернулась к нам с забавной беспомощностью, и я увидел, что это «что-то» на ее коленях было головой капитана Кейвины, который валялся под столом, обхватив ноги девушки.
— Можете идти, сержант, — пробормотал Кейвина. — Сегодня никаких приказаний не будет. Завтра мы освободим Париж, а на сегодня с нас хватит. Если будет дождь, освобождение состоится в зале, не правда ли, Мину? Сегодня же мы освободим маленькую Мину…
Никаких приказаний в этой обстановке нельзя было и ожидать, но нужно было устроить куда-то на ночлег двадцать водителей и техников и договориться о связи с офицерами, которые были распределены по отелям Рамбуйе и досрочно праздновали освобождение Парижа. Мы, разумеется, и не подозревали, что как раз в это время в Нью-Йорке ходили газеты с жирно набранными заголовками: «Третья армия Паттона в Париже!» Газеты на весь мир раструбили об освобождении Парижа, и этой информации они были обязаны вдрызг пьяному корреспонденту, который здесь, в Рамбуйе, в этом самом отеле, шатаясь, подошел к телефону и, дабы опередить своих коллег, передал в Нью-Йорк заведомо ложные сведения.
Я старался сдержать себя перед Шонесси: он ведь не был нашим начальником. Ответственность за все ложилась на этого размазню, что валялся сейчас под столом в луже вина и обнимал колени мадемуазель Мину. Я направился к выходу.
— Вы, вероятно, сердитесь на нас, сержант? — остановил меня нетвердый голос Шонесси.
Он привстал. Рыжеволосая красотка облегченно вздохнула. Она сочла себя свободной и хотела незаметно ускользнуть к своей маме. Однако радость ее была преждевременной: Шонесси грубо обнял ее. Девушка взвизгнула, но это нисколько не обеспокоило майора. Рука, которой он крепко держал свою пленницу, казалось, не принадлежала ему.
И тут произошло нечто странное. Шонесси с застывшим взглядом пошарил одной рукой в нагрудном кармане, вытащил оттуда листок бумаги и прочитал по-французски с чикагским акцентом:
— «В четырех километрах северо-восточнее Рамбуйе, справа от шоссе, находится кирпичный завод». — И затем добавил: — Вот туда и отправляйтесь, сержант, с вашими двадцатью подчиненными. Здесь оставьте только Коулмена с моим джипом. Если вы нам понадобитесь, я пошлю его за вами… — Затем он снова откинулся назад и окончательно затащил мадемуазель к себе на колени.
Этому человеку нельзя было не удивляться. Четыре километра северо-восточнее Рамбуйе… Кто дал Шонесси эту бумагу? Можно ли ей верить? А что нас там ждет? Мы взяли две штабные машины, один джип и поехали осторожно, не включая фар. Коротковолновый передатчик и обе радиоустановки казались нам особенно беспомощными в эту таинственную ночь в нескольких километрах от фронта.
Через четыре километра справа от шоссе в темноте действительно показалась кирпичная стена с полуистершейся надписью: «Пармантье». Мы выскочили из машин и прикладами постучали в дверь. Через некоторое время на пороге появилась пожилая женщина с карманным фонарем. Разглядев нашу форму, она впустила нас.