15 000 душ
Шрифт:
Он не мог отдышаться. Ему было тесно в своей куртке.
Непоколебимой громадой застыли корпуса и башни торгового центра, похожего на доброго исполина, со страшной силой всасывающего в себя все и вся, на какую-то жуткую мамашу с руками и ляжками из бетона, с пастью из хромированных балок; здание, величиной почти с небольшой город, высотой в пять этажей, с полосами поблескивающих окон, купающихся в утреннем воздухе. Как прекрасен был отважный порыв тянущихся ввысь пожарных лестниц и электропроводов. И как торжественно трепетали флаги на мачтах, раздуваясь на ветру словно паруса, рвущиеся прямиком в открытое море, чтобы разнести свою весть
Простите, нас занесло: но разве можно найти что-то красивее города, когда он просыпается поутру, а вместе с ним просыпаются тысячи и тысячи носов и носиков, ушей и глаз и кончиков пальцев?! Все органы и конечности! Водопад волос, голая кожа! — Это пора невыразимой любви, которая, наверное, осуждена на вечное безмолвие. Ведь в мире так мало любви.
А потом урчат сливные бачки и сточные трубы! Пышут жаром газовые колонки в ванных. Целый всемирный потоп несется вниз по водопроводным трубам. В душевых кабинах. Потом разражаются ревом и рычанием кухонные плиты — как тысячи медведей! Дрессированных медведей! Все клокочет и ходит ходуном. Из кастрюль извергаются вулканы. Бьют ввысь фонтаны снеди. Тысячи кастрюль! — А потом начинается парад тканей, красивее и в сказках не бывает: все эти чулки и блузки, рубашки и костюмы! А ноги — залюбуешься! — Ежедневный праздник жизни — право, тут не на что жаловаться.
По улице перед торговым центром гулял прохладный, острый как лезвие ветер, мужчины подняли воротники курток, а женщины придерживали раздувающиеся колоколом юбки. Впереди был прекрасный день! С полей, простиравшихся за шоссе, ветер взметнул вверх старые газеты и бумажные стаканчики. Или это были птицы, которых дернули вверх за веревочки? — Ветер взъерошил волосы Клокмана и смахнул одну прядь ему на глаза.
В центре громадного главного зала, где сегодня намечалось представление, был установлен средних размеров подиум, выкрашенный в красный, кроваво-красный цвет. Еще издали Клокман заприметил тощую, иссиня-серую фигуру директора: в тот же миг он воздел жилистые руки; испугался или хотел показать какому-то гигантскому оркестру, что пора вступать? — Зал было непросто охватить взглядом: справа и слева возвышались трибуны для зрителей, с балюстрадами, затянутыми для безопасности хромированными решетками, все было забито битком — толпились даже в проходах и нишах — залито светом сотен ламп и прожекторов и наполнено тем глухим гулом, какой обычно порождает затаенное и, так сказать, скованное оживление: зрители уже собрались! — Множество зрителей — Клокман отметил это с удовольствием, хотя и почувствовал скуку, слишком уж он к этому привык.
Директор приветливо ему кивнул, мало того, он даже улыбнулся, и глаза его блестели, насколько это можно было увидеть сквозь стекла очков. Он протискивался в толпе. Зрители обступили подиум. Пожимая руку Клокману, он прокричал: «Вон тот, справа от подиума, коротышка — это наш человек!» — Тут он взял себя за горло, схватился рукой за свою морщинистую шею: «Думаю, он сдюжит! Должен! Черт побери, он просто обязан!»
Клокман кивнул. — Сейчас даже на щеках директора играл веселый утренний румянец. Только губы были серые и подрагивали. От духоты! Надо бы увлажнить воздух.
Их разговор прервали — секретарша. Декольтированное платье и ожерелье. Клокман пригладил волосы. Солидные мужчины — соответствующий эскорт! Настоящий цветник! Улыбка напоследок, секретарша исчезла в толпе.
Облака пота.
Все шло полным ходом! Директор размахивал руками.
Мы не собираемся разбираться, в какой мере сами герои являются жертвами. Иначе мы перевернули бы все вверх дном. Тогда о чем это мы? Кто хочет славы, должен пострадать. Остальные страдают безвозмездно.
Перед подиумом стоял молодой человек. Подиум возвышался у него над головой: молодой белокурый парень. На этом алом фоне он казался бледным. В глаза бросались прежде всего крупные крылья носа. На нем была белая рубашка без галстука. Клокман спокойно смерил его взглядом знатока: этот сдюжит! Кожа у него на лице была чистая, адамово яблоко — крепкое. Только вот зачем он побрился утром?
Толпа взревела. Родители приподняли детей. С трибун полетели вниз брошюрки и оторвавшиеся пуговицы. — Клокман бросил на героя заговорщицкий взгляд, но тот отвернулся. С Палеком, который ободряюще на него посматривал, он и подавно старался не встречаться взглядом.
— Когда собираешься прославиться, всегда нервничаешь, правда? — сказал Клокман. Он подошел к молодому человеку и как-то неловко похлопал его по плечу.
Выпирающие ключицы.
— Вы же знаете, — пробормотал Палек вместо приветствия, — мы полагаемся на вас. Не осрамите нас. Мы заплатили вам уйму денег! Надеюсь, вы не станете злоупотреблять нашим доверием. Ничего, справится, — сказал он Клокману.
Палек выпятил подбородок, напряг шею.
— Слишком молодой, — ответил Клокман и подмигнул герою, — но это может быть и огромным преимуществом.
— Так всегда бывает! — Он глянул себе под ноги. Герой опустил голову. Наверное, от волнения он просто не знал, на кого смотреть. Грудь у него была впалая. Палек приблизился к нему вплотную. Теперь он походил на крестного отца, правда, вид у него был не такой торжественный.
— Смелей, — сказал Клокман, понимая, что чувствует сейчас герой, — лучше вообще ни о чем не думать.
Тот отпрянул от Клокмана.
— Вы довольны тем, как все организовано? — Палек спросил просто для формы.
— А куда подевался арбитр? — ответил вопросом на вопрос Клокман. Его взгляд скользнул по подиуму и натянутым канатам, которыми тот был огражден.
— Вы его не видите? — Палек, держа в руке очки, — видимо, стекла запотели, — указал на толстяка, который только что занял свое место на подиуме. Стул целиком скрылся под его задом. Сейчас он смотрел на них; его сытая рожа приобрело строгое выражение.
— Абсолютно надежный человек, — сказал Палек, — отставной полицейский.
На подиум вынесли драпированный белой тканью пюпитр и поместили его посередине. Справа от него установили вращающееся зеркало на двух стойках, украшенных пестрыми лентами.
Тут призывно протрубили в горн, торжественно грянули фанфары! Палек вытянулся по струнке. Публика отхлынула. Осела. Съежилась как больная десна.
Герой побелел как снег.
Клокман лишь расслышал, как тот невнятно пробормотал: «Гонорар полагается после, да?»
— Конечно, будьте уверены.
Горн заливался все пуще, захлебывался от восторга: фанфары! Трубы загудели сильнее и, между нами говоря, сипловато, и под возгласы, аплодисменты и топот ног на трибунах стайка девушек в белых костюмах вынесла раздувавшийся транспарант. На головах у них были венки. Они развернули транспарант и растянули его над подиумом.