1612. Минин и Пожарский
Шрифт:
– Покуда Сигизмунд не подписался под нашими условиями, Владиславу не место в Москве, – раздраженно молвил Иван Воротынский. – Тем более ни один из наемников Жолкевского не должен вступить в Кремль. Покуда Сигизмунд не снимет осаду со Смоленска, мы должны разговаривать с Жолкевским как с неприятелем.
– Для нас ныне московская чернь страшнее Жолкевского! – возразил Воротынскому Борис Лыков. – Сегодня посадские меня избили и ограбили, завтра любой из вас может нарваться на кулак или нож хоть в Белом городе, хоть в Земляном. Наши стрельцы с москвичами воевать не станут, а наемники Жолкевского за деньги на кого угодно сабли обнажат.
–
– Выкатим пушки на улицы и угостим сермяжников ядрами и картечью! – зло проговорил Лыков. – А потом выпустим на эту голытьбу наемников Жолкевского, как свору свирепых псов. Чем больше смутьянов поляжет от польских пик и сабель, тем будет лучше для нас. Иль я не прав, бояре?
После долгих споров было решено пригласить в Кремль гетмана Жолкевского, чтобы обговорить с ним условия вступления сюда польского войска.
– В любом случае это будет временная мера, – сказал Федор Мстиславский, желая воспрепятствовать резким возражениям Ивана Воротынского. – Мы и так сидим как на пороховой бочке. Коль народ поднимется против нас скопом, то без помощи наемников Жолкевского нам в Кремле не удержаться. Лыков прав, стрелецкое войско ненадежно, а наших слуг и верных нам дворян слишком мало, чтобы выстоять против вооруженной московской черни.
Гетман Жолкевский прибыл в Кремль вместе со своими ближайшими помощниками полковниками Гонсевским и Мархоцким. Прекрасно сознавая, сколь шатко положение бояр-блюстителей и тех, кто стоит у них за спиной, Станислав Жолкевский уже был готов к такому повороту событий. Он пообещал Федору Мстиславскому, что польское войско готово встать на защиту бояр, их семей и слуг от любых проявлений враждебности со стороны московского люда. «Войдя в Кремль, польское войско пробудет здесь столько, сколько потребуется для наведения порядка в Москве, – сказал Жолкевский. – После чего мои воины уйдут из Кремля по первому же требованию бояр, с коими я заключаю ныне этот договор».
Соглашение между боярами-блюстителями и гетманом Жолкевским о вступлении поляков в Кремль не было записано на бумаге, об этом не были извещены ни патриарх Гермоген, ни Земский собор, ни местные московские власти. Все было совершено тихо и негласно. Бояре и Жолкевский действовали как заговорщики, сознавая, что ни представители Земского собора, ни патриарх, ни жители Москвы с таким решением Семибоярщины не согласятся.
Наемные и польские отряды Жолкевского вошли в Кремль и Китай-город под покровом ночи без барабанного боя, со свернутыми знаменами. Как писал впоследствии в своих воспоминаниях Станислав Жолкевский, это была его самая великая и самая бескровная победа за всю его ратную жизнь. Понимая, что немногочисленному польскому гарнизону будет очень трудно противостоять жителям Москвы в случае их восстания, гетман Жолкевский через несколько дней уехал к польскому королю в его стан под Смоленском. Жолкевский хотел убедить Сигизмунда оставить Смоленск и поспешить в Москву, где местная знать была готова вручить шапку Мономаха его сыну Владиславу. Жолкевский полагал, что Сигизмунд теперь вполне может и сам занять трон московских царей, не подписывая никаких договоров.
* * *
О
К Шуйскому были приставлены стрельцы, которые следили за каждым его шагом, выполняя приказ бояр-блюстителей. Шуйскому было запрещено покидать пределы Чудова монастыря, однако его родственники могли приходить к нему ежедневно. Поскольку Шуйский не притрагивался к монастырской пище, опасаясь отравления, поэтому слуги его братьев каждый день приносили ему еду и питье. Навещали Шуйского и его братья, Иван и Дмитрий, которые следили за самочувствием своего старшего брата. Лишенный заговорщиками трона, Василий Шуйский опять стал популярен в народе. Среди москвичей было немало тех, кто теперь сожалел, что поддался призыву бояр-заговорщиков к низложению Шуйского. Заговорщики не смогли договориться между собой, кто из них станет царем, из-за этого ныне Российское государство пребывало, по сути дела, без высшей власти, напоминая корабль без кормила.
Шуйский был так потрясен услышанным от брата, что в сердцах швырнул на стол деревянную ложку и отодвинул от себя глиняный горшочек с жирным мясным бульоном. Вскочив со стула, Шуйский нервно заходил из угла в угол. От его стремительных метаний по тесной келье испуганно затрепетал желтый огонек светильника.
– Господи, позор-то какой! – бормотал Шуйский себе под нос. – Вот, злыдни безмозглые! Сначала они меня предали, а теперь хотят Русь посадить на польскую цепь. Неужто Господь не покарает этих злодеев за такую ужасную измену! Неужто люд московский смирится с таким унижением?!
– Сядь, брат. Не терзайся понапрасну, – злорадно ухмыльнулся Дмитрий Шуйский. – Пусть московляне ныне пожинают плоды своего недомыслия! Не захотели они кланяться тебе, брат, так в скором времени будут гнуть спину перед польским королевичем! Поляки с ними церемониться не станут, живо научат их покорности плетьми и саблями!
– О чем ты молвишь, брат! – Шуйский был готов разрыдаться от своего бессилия и скорби по отечеству, которое вот-вот должно было стать добычей польского короля. – Это же немыслимо звать на русский трон человека латинской веры! Наши бояре совсем, что ли, разума лишились, впустив в Кремль польскую рать Жолкевского! О Русь, дни твои сочтены! Кругом измена и предательство!..
Ночью во сне Василия Шуйского опять посетил призрак покойного Бориса Годунова.
Шуйскому приснилось, что он встал с постели, чтобы напиться воды. Но едва он поднес ко рту липовый ковш с родниковой влагой, как рядом в полумраке кельи прозвучал такой знакомый ему голос Бориса Годунова.
«Так вот куда тебя упрятали твои бывшие друзья и сподвижники, Василий Иванович, – язвительно усмехнулся Годунов, выступивший из мрака как привидение. – Мрачноватое место они выбрали для твоего заточения. Однако это ведь лучше, чем заживо гнить в сыром застенке. Так ведь?»