18 ночей усталого человека. Дневник реальных событий
Шрифт:
Здравствуйте, но я вас не знаю. Она улыбалась. Красивая. Спросила, что я хотел. Я тут же забыл причину, так меня поразил ее взгляд, который очень отличался от тех, что я вижу каждый день. Она была не актрисой. Она была из другого круга. Это видно. Я вошел.
Через минуту вошел Сергей. Он выходил в тапочках в магазин. Мое присутствие для него было неожиданностью. Он пытался меня выпроводить, но это было не так просто сделать. Если мне нужно, то я не уйду. Сейчас был тот самый случай. Комната у него была лучше моей. С балконом. По площади раза в полтора больше. Я пожалуй останусь. Я понимаю, что вы против, молодой человек, но я имею право. Я должен сказать. Мне хотелось говорить. Сейчас. При них. Я понимал, что им мешаю. Девушке с редкими глазами и Сереге. Но я не хотел
Какая-то неблагоприятная атмосфера. Они молчат, смотрят на меня, ждут, что я буду рассказывать. Или хотя бы объяснил свое появление. Ну, что вы. Я пришел, чтобы побыть с вами. Или вы еще не успели соскучиться? Репетиция сегодня получилась скомканной. В этом я немного виноват. Ну ладно, ладно. Я виноват по полной.
Я сегодня пришел на репетицию пьяным. Я решил попробовать, как оно будет. Не бояться, когда я трезвый. Интересно, как отнесутся ко мне в другой ипостаси. Все конечно обратили на это внимание. Первый день на сцене. Спектакль начинается со страшной сцены, в которой присутствует секс. В моих дрожащих устах она выглядела еще устрашающе. Разводили ее очень долго. Эту сцену насилия я видел особенно ярко. Начало всегда приходит просто. Еще ночью, нет, под самое утро, когда особенно хорошо спится, я увидел в окне двух сцепившихся воробьев. У меня на карнизе. Они беспощадно дрались. Причины я не знал. Странно, что две миролюбивые птицы решают спор таким образом. Одна птица упала замертво, я это понял. Другая, убившая ее, спокойно села, посмотрела вдаль и полетела. Как это не похоже на нас. Нет, я неправильно выразился. Как это не по-человечески. На нас это похоже. Или на них. Убить и продолжить полет. Так должен был начаться спектакль. С убийства. Но не человека. А убийства самого бога. То предательство одного и принятие канонов другого означало только одно – убийство прежнего. Мне показывать было нельзя, я это понимал, я мог и не то…в пьяном-то состоянии. Актеры подстроили так, чтобы я вышел.
И тут-то началось. Я всегда давал себе зарок – не выходить на сцену во время репетиций. У тебя есть столик, пепельница, чашка с налитым чаем и распечатанная пьеса. Нужно сидеть и править. Чтоб нога не смела вышагивать по подмосткам. То, что актеры будут вынуждать к этому – это естественно. Они хотят увидеть это представление. Тем более я в таком несуразном положении. Месть. С ними-то я не выпил, а без них успел где-то налакаться. Актеры любят мстить. Это так же естественно, как здесь, в провинции играть на сцене фальшиво.
– Не сметь! – крикнул я. Убийство я видел таким образом. Нельзя все показывать буквально. Тогда это не будет выглядеть особенно – так как мне хотелось. Его нужно было убить, но сделать это ярко, страстно, через секс. Заглотив сперва, дав ему насладиться и только потом отшвырнув от себя зло и жестоко. Вот, что я хотел. Кто-то прошептал «бедный Шекспир», я же воскликнул «бедный тот, кто боится это сделать». На меня смотрели, как на полоумного.
Они стояли и боялись пошевелиться. Мужчина и женщина. Он должен был совратить ее, унизить, но сделать это не надменно, а хитро, умело, убрав из своих возможных действий грязь и похоть. Только страсть, только подчинение, только то, что красиво и возбуждает.
Им это не было понятно. Я выбегал на сцену, сводил их, и они как марионетки двигались, ожидая моих манипуляций. Кричал, чтобы они были безумны, так как то, как они это делали, можно было отнести ко сну – плавно, спокойно, иногда смеясь. К этому я отнесся еще более жестко. Они смеялись. Да как они смеют это делать, когда такая сцена. Здесь нет места даже кроткой улыбке, легкого смешка – все подчинено боли, энергии и безумному финалу.
Первой не выдержала женщина. Она сказала «я не могу» и убежала в курилку. Помреж пожимал плечами и сказал «сейчас». Я ждал ровно пятнадцать минут, потом позвонил в колокол. Выбежал Анатолий (помреж) и сказал, что актриса
И она услышала про ленивых актрис, про то, что бывает с такими типажами – умирают не покрытые венками. Про то, что энергия пропадает в пустоту. Она смотрела на меня и внутренне ненавидела. Я же ее просто не уважал, хотя понимал, что она не лучше и не хуже всех других в труппе. Я затыкал ее. Она пыталась оборвать меня, но я был непреклонен. Я говорил и говорил. Она слишком много на себя брала. Женщина с пышной шевелюрой и тонкими губами. Всегда знал, что женщины с такой формой губ – неприятные особы.
К нам стучались. Я открыл. Это был лысый. Ее партнер по сцене. Он спросил, как у той дела. Та посмотрела на меня и выдала «все в порядке». Во, молодец. Я снова зауважал ее. Лысый ушел, а она промолвила «идемте, вы должны мне показать, как нужно быть совращенным». И я снова показывал. Смотрели все. Монтировщики снимали на фото. Это я только потом заметил. Гаркнул на них, они исчезли. Я отличился. Директриса сказала, чтобы я с ними был поосторожнее, хотя перед началом репетиции предполагала, что меня могут заклевать. Ничего подобного.
Теперь так будет всегда. Правда, по дороге мне стало грустно. Алкоголь выветрился, и я взял еще. Выпил две бутылки пива и здорово опьянел. Как дошел до дома не помню. И вот сейчас передо мной красивая пара. Оставь их в покое и иди к себе. Так логично. Но разве нужно всегда поступать так.
Я сказал, что мне хочется поговорить. Серега смотрел на меня. Бутылки он поставил в стороне и не собирался открывать. На мое предложение откликнулась девушка. И ближайшие двадцать минут мы с ней говорили. О чем? О красоте. Я прочитал что-то из Маяковского, про фонарь и про Ленина, потом вспомнил Есенинского «черного человека». Я был хорош. Девушка мне улыбалась. Она прочла Барто. Про Лиду. Я улыбнулся, забыв про отсутствующий коренной зуб. А Серега смотрел на нас и ее скулы двигались непрерывно. Он был зол. Когда я спросил ее про домашнего кота, которого звали Дарвин, про его особенную кличку, Серега не выдержал. Он был сильнее и я был не в том состоянии, чтобы сопротивляться. Я точно знал, что ей понравился и мне было наплевать на актера с такой подлой душонкой. И я его назначил на главную роль. Боже мой. Но ничего, я выдержу.
Когда я оказался один, то мне снова стало одиноко. Я не стал обижаться на моего соседа, мне даже стало его жалко, что сейчас милая девушка упрекает его в поступке, который он совершил. Но он это не поймет в ближайшие двадцать лет, наверное. Я же с удовольствием послушал ее еще. У нее особенный голос. Нет, я не влюбился. Просто у меня дефицит общения, внимания. В связи с этим я решил поставить себе горчичники. Чтобы как-то теплее стало.
Я сам себе поставил горчичники. Не это ли вершина одиночества – когда человек сам себя лечит и разговаривает с наклейками в туалете. Правда. Днем я говорю – тихо, громко, как-нибудь, но ночью достаточно пяти минут, чтобы…поговорить с Гуффи, розовым слоненком или противным удавом. Я чувствую превосходство над этими существами. Так я успокаиваюсь.
Горчичники жгут. Я встаю, не снимая их, подхожу к окну. Там темно и невидимо растут деревья, стоят дома, ходят люди. Совершаются невидимо преступления и невидимо думают люди плохо и хорошо о других себе подобных. Невидимо движется ночь. У меня дрожат руки. Спина горит и лицо тоже.
Я кричу в закрытое окно на прохожего. Он-то не слышит, но у меня перестают дрожать руки. Я хлопаю невидимой дверью – одну, там еще одна, я ими хлопаю, пока вторая рука не перестает дрожать. То же самое можно проделать с тарелками, но я предпочитаю двери. Они больше, соответственно и шума от них намного больше.