1812. Фатальный марш на Москву
Шрифт:
Сержант Бургонь рассказывал об одном друге, гвардейском драгуне Меле. Он боготворил своего коня по кличке Каде, с которым прошел несколько кампаний в Испании, Австрии и Пруссии, и твердо решил вернуться с ним во Францию. Прежде чем позаботиться о себе, Меле всегда сначала отправлялся на поиски корма для Каде, а когда стало невозможным отыскать фуража на пути отступления Grande Arm'ee, хаживал за ним к противнику, надев мундир и каску русского драгуна, убитого им с целью пробраться через неприятельские пикеты. Очутившись в русском лагере, Меле набрал сена и овса на несколько суток, а потом благополучно покинул расположение противника. Позднее его иногда опознавали за таким занятием, но он все равно умудрялся ускользнуть и, в конце концов, пришел-таки во Францию с Каде. Один баварский шволежер, любимая кобыла которого, Лизетт, провалилась через лед в болото около Красного, не смог спасти ее и попросту остался умирать рядом {890} .
890
Bourgogne, 123; Holzhausen, 46.
Изначально
«Армия многочисленна, но находится в ужасном состоянии, – писал он Маре 29 ноября. – Понадобятся две недели, чтобы все встали под знамена, но где нам взять эти две недели? Холод и голод рассеяли армию. Скоро мы будем в Вильне, но сможем ли дать сражение и выстоять там? Да, если продержимся первые восемь суток, но коли нас атакуют в течение первой недели, сомнительно, что сумеем выдержать. Провизия, провизия и еще раз провизия! Без нее нельзя гарантировать себя от бесчинств в городе недисциплинированной толпы. Возможно, перегруппировать войска удастся только за Неманом. В сем случае я, возможно, сочту необходимым присутствовать в Париже, во имя Франции, империи и самой армии». Император дал указания Маре отправить из города всех иностранных дипломатов, чтобы те не видели состояния войск, замучил того вопросами относительно новостей из Парижа, требовал объяснить, почему к нему на протяжении восемнадцати дней не добрался ни один estafette, и умолял рассказать, как дела у императрицы. В очередном официальном послании к Маре, написанном на следующий день, Наполеон возвращался к вопросу продовольствия, наставляя печь хлеб в очень больших количествах и отсылать под охраной навстречу армии. «Коли вы не сможете обеспечить 100 000 хлебных рационов в Вильне, мне жаль этот город» {891} .
891
Napoleon, Correspondance, XXIV/322, 323.
Однако все большее место в сознании Наполеона занимала политическая обстановка в широком плане. Он прекрасно понимал: если в Европе узнают о постигшей его беде, шанс для него удержать Германию, не говоря уж о других частях континента, окажется под большим вопросом. Слухи и так уже циркулировали по Европе, питаемые оптимистическими донесениями из Санкт-Петербурга. Но если бы удалось собрать войска в Вильне, император французов смог бы претендовать хоть на какой-то военный успех и скрыть от глаз Европы жалкие остатки армии, состояние которой являлось самым вопиющим свидетельством всей чудовищной степени размаха катастрофы.
Наполеон велел Маре протрубить о великой победе над русскими на Березине и приказал Анатолю де Монтескью, одному из адъютантов Бертье, ехать в Париж с полным рапортом о взятии шести тысяч пленных и захвате двенадцати пушек, а также доставить в столицу восемь трофейных русских знамен. Де Монтескью предстояло делать остановки в Ковно, в Кёнигсберге, в Берлине и в других городах подольше, чтобы новости об успехах распространялись шире. По иронии судьбы, на следующий день после того, как Наполеон продиктовал вышеозначенные распоряжения, в Санкт-Петербурге отслужили благодарственный молебен в честь победы русских под Студенкой {892} .
892
Ibid., 324; Montesquiou-Fezensac, 247 (Фезансак ошибочно относит это свое задание ко времени Смоленска); Maistre, I/266.
Попытки Наполеона управлять новостными потоками принесли бы плоды, только сумей он удержать Вильну и не допустить вступления русских в Пруссию и Польшу, а таковые перспективы выглядели все более сомнительными. Относительно свежие корпуса Виктора и Удино, на которые так рассчитывал император, быстро заражались атмосферой «Московской армии», и не прошло дня или двух, как стали походить на них в плане состояния и дисциплины.
И все же скелет армии, отступавшей с Наполеоном из Москвы, вероятно не более 10 000 чел., не утратил боеспособность. Несмотря на огромные потери, некоторые части, как ни поразительно, сохраняли и поддерживали довольно высокий боевой дух. Капитан Юзеф Залуский из 1-го полка шволежеров-улан гвардии отмечал улучшения в плане условий с момента вступления на бывшие польские земли и утверждал, будто сам он и его товарищи забыли и думать о холоде: «Мы пели походные песни, как обычно, в особенности в течение второй половины дня на марше, или когда было очень холодно, и мы, стремясь поберечь лошадей, дать согреться всадникам и не позволить им заснуть, спешивались и вели коней в поводу». Как отмечал он, многие французские ветераны тоже примечательным
893
Zaluski, 254, 255.
В Молодечно, куда отступающие добрались 3 декабря, они нашли так нужные им запасы продовольствия. Там же ждали несколько estafettes и почта из Парижа – вести из дома, служившие источником тепла для измотанных людей, многие из которых уже отчаялись в надежде вернуться в родные края. На следующий день в Марково они встретили другой конвой, с провизией, в том числе с хлебом, маслом, сыром и вином. Но даже это не помогло остановить развала армии, ибо солдаты не имели шанса остановиться на отдых, должным образом употребить съестное, не говоря уж о приведении в порядок частей. Русские, которых, как думал Наполеон, ему удалось стряхнуть с плеч после Березины, неустанно преследовали противника.
Между тем творившиеся у русских в процессе погони неразбериха и хаос вызвали по всей армии волну попыток самооправдания со стороны руководства. Даже поручик Александр Чичерин отмечал в дневнике 1 декабря: «… дух интриганства проник всюду». Кутузов тут же принялся обвинять всех и каждого за то, что они позволили ускользнуть Наполеону. Он считал «невероятным» и «непростительным» то, как дал одурачить себя Чичагов. Фельдмаршал не без основания замечал, что, хотя адмирал оправданно отправил войска на юг вдоль Березины, ему следовало бы превратить в штаб-квартиру Борисов и самому оставаться там. Чаплиц оценивался как «корова и дурак», ибо должен был бы отступить к Зембину, где и перерезать путь отхода Наполеону. Кутузов наставлял Чичагова особенным образом обратить внимание на путь через Зембин, но приказ его, датированный 25 ноября, достиг адмирала уже после того, как Наполеон выскочил из ловушки русских. Самой серьезной критике Кутузов подверг Витгенштейна за неподчинение приказу перейти Березину и соединиться с Чичаговым на западном берегу {894} .
894
Chicherin, 54–6; Voenskii, Sviashchennoi Pamiati, 88ff, 144–6; Kutuzov, Dokumenty, 258, 262, 263–4.
Теперь, когда Наполеон вырвался из плохо приготовленной ему западни, Кутузов чувствовал в себе еще меньше расположения наращивать темпы преследования. Его войска находились в крайне плачевном состоянии, поскольку большинство частей потеряли, по крайней мере, две трети боевой численности. По его же собственным данным, Главная армия, выступившая из Тарутино числом 97 112 чел. при 622 орудиях, достигла Вильны не более чем с 27 464 чел. при двух сотнях стволов артиллерии. Астраханский гренадерский полк сократился до 120 чел., в то время как в лейб-гвардии Семеновском полку приходилось всего по пятьдесят человек на роту. «В любом эскадроне наших кавалерийских полков осталось не более чем двадцать или тридцать годных к бою всадников, – отмечал Вольдемар фон Левенштерн. – Наши лошади находились в крайне скверном состоянии и почти все страдали из-за натертых спин под седлом, причем настолько, что запах стоял невозможный, извещая о приближении конного полка задолго до его появления». Артиллерия, по свидетельству поручика Радожицкого, никуда не годилась и не могла вступить в действия. «Мы совершенно дезорганизованы, надо, чтобы нам как можно скорее позволили отдохнуть и восполнить потери», – писал жене генерал Дохтуров 4 декабря. «Наша пехота дошла до состояния явного беспорядка, – отмечал Левенштерн. – Холод подтачивает отвагу солдат. Как только им удается найти теплое убежище или какую-то отапливаемую избу, совершенно невозможно вытащить их оттуда. Они жмутся к печам так, что, кажется, готовы изжариться на них» {895} .
895
Chicherin, 63; Kallash, 222; A. H. Damas, I/127; Aglaimov, 78; Tarle, Nashestvie, 268; Dziewanowski, 10; W. H. L"owenstern, I/352; Radozhitskii, 284; Dokhturov, 1107; W. H. L"owenstern, I/356; Chicherin, 63; Aglaimov, 79; Ланжерон (Langeron, 91–2) рисует более оптимистическую картину.
В других русских армиях обстановка складывалась ничуть не лучшая. «Наши полки следовали в беспорядке, офицеры оказывались зачастую отделенными от своих солдат и не могли присматривать за ними», – писал генерал Ланжерон и добавлял, что из 25 000 чел., продолживших марш под командованием Чичагова после сражения на берегах Березины, Немана достигли только около 10 000. Не радостнее обстояло дело и с войсками Витгенштейна, которые на той стадии едва годились для ведения боевых действий и по-прежнему боялись любого организованного отряда или части французов {896} . И все же сам факт наличия висевших у них на хвосте и представлявших постоянную угрозу русских мешал французам отступать в порядке. Потому возникали большие сомнения в их способности собраться и перегруппироваться в Вильне.
896
Langeron, 104–5; Davidov, 155.