1812. Фатальный марш на Москву

Замойский Адам

Нет никакого сомнения в сохранившемся у Наполеона намерении восстановить альянс с Александром. «Он отважился на эту войну, которая станет погибелью для него, либо по причине плохих советчиков, либо из-за влекущей его судьбы, – заявил император французов после отъезда Балашова. – Но я не сержусь на него за войну. Еще одна война станет для меня лишним триумфом». Много позже, уже находясь в изгнании на острове Святой Елены, Наполеон заявлял, что, почувствуй он тогда искренность в письме Александра, отступил бы за Неман. «Вильну можно было бы сделать нейтральной, мы явились бы туда с двумя или тремя батальонами наших гвардейцев и вели переговоры лично. О сколько предложений выдвинул бы я к Александру!.. У него была бы свобода выбора!.. Мы могли расстаться добрыми друзьями…» В общем – еще один Тильзит {232} .

232

Tatistchev, 606; Las Cases, II, Part 1,103.

Такой беспрестанный самообман, конечно

же, сказывался на качестве ведения кампании императором французов, причем как на военном, так и на политическом уровне. Наполеон наделся нанести поражение русским и достигнуть соглашения с Александром прежде, чем придется рассматривать польский вопрос, поскольку он, вполне вероятно, стал бы частью договоренностей. Но, так или иначе, приходило время принимать какое-то решение.

Многие в Вильне и ее окрестностях за прошедшие полтора десятилетия сумели найти способы ужиться под русским правлением, и ряд польских аристократов снялись с мест и ушли вслед за русской армией. Те же, кто остался и мечтал об объединении Литвы с независимой Польшей, не слишком-то восторгались по поводу того, как Наполеон обходился с великим герцогством Варшавским, и лишь только гадали в отношении его истинных намерений в будущем. Тем не менее, воодушевление – и изрядное – присутствовало.

«Наш въезд в город встречался с триумфом, – писал эскадронный начальник граф Роман Солтык, одним из первых вступивший в Вильну с эскадроном польских улан [57] . – Улицы и площади были заполнены народом. Из всех окон выглядывали дамы и девицы, выражавшие величайший восторг. Некоторые дома были украшены ценными коврами, всюду горожане махали платками, а постоянно раздающиеся возгласы радости словно эхом разносились всюду». Другим счастливчиком, которого экзальтированная толпа встретила с распростертыми объятиями, оказался Виктор Дюпюи, капитан 7-го гусарского полка, состоявший адъютантом при генерале Жакино [58] . Когда он во главе взвода кавалеристов на рысях вьехал в город, восторженные горожанки осыпали его шквалом конфет и цветов {233} .

57

Р. Солтык был тогда эскадронным начальником 6-го польского уланского полка, входившего в состав 1-й легкой кавалерийской дивизии 1-го корпуса резервной кавалерии; звание «эскадронный начальник» (chef d’escadron), введенное во французской армии в 1793 г. вместо чина подполковника, носили старшие офицеры кавалерии и конной артиллерии, а также многие адъютанты; в армейских кавалерийских полках эскадронный начальник обычно командовал двумя эскадронами (дивизионом), а в гвардейских – одним эскадроном. – Прим. ред.

58

в то время бригадный генерал барон Ш.-К. Жакино командовал 3-й легкой кавалерийской бригадой 1-й дивизии легкой кавалерии (его бригаду составляли французские 7-й гусарский и 9-й шволежерский полки). – Прим. ред.

233

Soltyk, 36; Dupuy, 166.

В тот самый день, когда Наполеон имел свидание с Балашовым, польские патриоты Вильны торжественно распевали Te Deum в соборе после церемониального акта воссоединения Литвы и Польши (конфедерация патриотов ранее уже провозгласила возрождение Польши в Варшаве). Они ожидали от императора французов публичного подтверждения данного события и заявления о реставрации Польского королевства [59] . В попытке уклониться от щекотливого вопроса, Наполеон 3 июля наскоро создал правительство Литвы, которому предстояло управлять страной и – что важнее всего – собирать предметы снабжения и набирать войска. Однако маневр на уклонение местные восприняли именно как таковой, а потому рвение патриотов начало остывать. «Пусть мы и были поляками, население принимало нас довольно холодно, – записал в дневнике пехотный лейтенант Висленского легиона. – Войскам, побывавшим тут перед нашим приходом, досталось основное воодушевление, а также большинство припасов» {234} . Вопрос провианта стоял острейшим образом.

59

в данном случае автор, очевидно, имеет в виду не собственно Польшу, а ликвидированную в 1795 г. «Речь Посполитую обоих народов» – двуединое государство, составными частями которого являлись Королевство Польское и Великое княжество Литовское. – Прим. ред.

234

Brandt, 240; см. также Gajewski, 214; Bourgeois, 12; Caulaincourt, I/351.

С самого момента перехода Немана солдаты Grande Arm'ee начали страдать от нехватки продовольствия. Первая волна наступающих войск еще, возможно, встречала в селах людей, с готовностью продававших или отдававших съестное, но перед частями, проходившими через эти населенные пункты позднее, открывались покинутые городки и деревни, где оставались лишь кучки евреев, предлагавших на продажу немногое из сохранившейся у них провизии по баснословным ценам. Совершенно неудивительно, что, оставшись без провианта, армия начинала грабить.

В воззвании, объявлявшем о

начале «Второй Польской войны», Наполеон создал у солдат впечатление, будто с момента переправы через Неман они вступают на неприятельскую территорию, а потому те считали себя вправе брать все им потребное. И вели они себя порой по-зверски. «Всюду в городе и в сельской местности происходили чрезвычайные эксцессы, – писала молодая дворянка из Вильны. – Церкви подвергались разграблению, священные сосуды – осквернению. Даже и кладбища не находили уважения, а женщин насиловали».

Юзеф Эйсмонт, местный помещик, владевший небольшой усадьбой поблизости от Вильны, вышел навстречу французской кавалерийской части с традиционными хлебом и солью, но не прошло и часа, как кавалеристы опустошили амбары и стойла, скосили урожай на полях, подчистую ограбили дом, перебили окна и все, что не могли унести, оставив хозяина поместья и крестьян из принадлежавшей ему деревни ни с чем {235} .

Отмечались случаи восстаний местного дворянства против отступавших перед французами русских войск с захватом у последних оружия и предметов снабжения и последующей передачей их освободителям, однако те все равно без жалости подвергали «освобождаемых» грабежам и насилию. Некоторые крестьяне использовали благоприятную возможность и поднялись против ненавистных помещиков, но большинство, в особенности в северных районах Литвы, вместе с хозяевами приветствовали солдат Grande Arm'ee. Однако видя то, как ведут себя французы, они снимались с мест и угоняли скот в леса, как поступали их предки в незапамятные времена татарских набегов. «Француз пришел снять с нас оковы, – с горькой насмешкой говорили крестьяне, – но он забирает вместе с ними и башмаки» {236} .

235

Choiseul-Gouffier, 64; Dokumenty i Materialy, CXXVIII, 416; см. также Dziewanowski, 6.

236

Falkowski, IV/127, 129; Kukiel, Wojna, I/376–88; Zaluski, 232.

Положение на юге складывалось и того хуже. «Поначалу мы с распростертыми объятиями приветствовали армии Наполеона как освободителей отчизны и как благодетелей, ибо всякий в усадьбах или в селениях считал их идущими в бой за польское дело», – писал Тадеуш Хамски, сын помещика. Люди мешали отступавшим русским сжигать мосты и склады и тепло встречали французов. В Гродно полякам и вестфальцам оказала прием целая процессия с иконами, свечами, фимиамом и песнопениями. В Минске солдаты Даву были встречены с радостью и удостоились молебна T e D e u m в благодарение Богу за освобождение. Генерал Груши, облаченный в яркое и блестящее парадное обмундирование, лично держал поднос на мессе, а тем временем на другом конце города его кирасиры [60] бесцеремонно вламывались в лавки и склады, обращаясь с жителями так, как только заблагорассудится {237} .

60

в 3-м кавалерийском корпусе генерала графа Э. Груши не было кирасирских частей, и речь здесь идет о кирасирах из 5-й дивизии тяжелой кавалерии (генерала графа Ж.-Б.-С. Валанса), временно переданной в подчинение Даву из 1-го кавалерийского корпуса. – Прим. ред.

237

Brandt, 251; Gardier, 32.

Крестьяне утратили интерес к французам, как только поняли, что Наполеон не собирается давать им волю, в то время как сельское дворянство быстро перешло от восхищения к сожалению по поводу прихода французов с их безжалостными поборами и грабежами. «Путь Аттилы в эру варварства не мог быть отмечен столь же ужасными свидетельствами», – такими словами аттестовал происходящее один польский офицер, узнав в нищем, просившем кусок хлеба, своего друга и местного князя {238} .

238

Chamski, 67; Brandt, 245; Turno, 104; Kolaczkowski, 98; Soltyk, 59, 65.

Получая рапорты о злодеяниях солдат, Наполеон кипел от раздражения и отправлял отряды жандармов с приказами карать смертью всех застигнутых за грабежом. Но расстрельные команды мало влияли на процессы мародерства. «Они (мародеры) шли к месту казни с поразительным спокойствием, попыхивая трубками во рту, – писала молодая графиня Тизенгаузен. – Чего же им было и беспокоиться, коли раньше или позже их ждала смерть?» Даже самые радикальные способы восстановления дисциплины не имели эффекта в такой обстановке, как отмечал один лейтенант польских шволежеров-улан гвардии: «Наши генералы испытали новый метод наказания: виновного раздевали догола и, связывая руки и ноги, оставляли на улице или площади, после чего двое солдат получали приказ стегать его кнутами до тех пор, пока не слезет кожа и он не станет похож на скелет, – писал он. – После казни мимо проводили весь полк, чтобы солдаты видели весь ужас произошедшего, но даже и это мало помогало» {239} .

239

Choiseul-Gouffier, 65; Placzkowski, 171–2; см. также Faber du Faur, 10.