1876
Шрифт:
Я мрачно жевал черный хлеб, внимая пространным рассуждениям Брайанта о безнадежной продажности, царящей в Нью-Йорке; наконец, устав от них, я спросил его об истории Соединенных Штатов, которую он собирался написать.
Я был осчастливлен редкой для него улыбкой.
— Увы, сделано очень мало. Но мой соавтор трудится вовсю. А пока у меня готов к изданию новый сборник стихов.
Брайант испробовал на мне несколько вариантов заглавия. Мы решили, что лучше всего подходит «Поток лет».
Этот труд восьмидесятилетнего старца, по словам Брайанта,
— Трудно поверить, что в семнадцатилетнем возрасте я и в самом деле сомневался в бессмертии души. Однако теперь, Скайлер, я готов признать наше бессмертие!
В этот момент Брайант был похож на Моисея, несмотря на прилипшие к бороде кусочки мамалыги. Я почтительно кивнул, снова почувствовал себя молодым, зеленым юнцом, не решающимся раскрыть рта в присутствии первого поэта Америки, самого выдающегося газетного редактора Нью-Йорка, самого старого человека, какой когда-нибудь упражнялся с гантелями в морозное зимнее утро.
16
«Созерцание смерти» ( греч.).
— Но и ваши труды принесли нам немало радости. — Глубоко посаженные глаза, казалось, только сейчас меня заметили. Если кровь в моих застывших жилах была бы способна ринуться в какую-либочасть моего тела, я, наверное, покраснел бы от удовольствия — похвалы единственного человека на земле, который все еще считает меня молодым.
— Мне особенно понравился «Париж под Коммуной». Какое время! Какие столкнулись принципы! — К моему удивлению, коммунары — или коммунисты — не повергли Брайанта в панический ужас, он задал мне несколько умных вопросов. Поразился я и тому, что он правильно запомнил название книги; обычно все говорят «Париж под коммунистами».
Затем мы заговорили о нашем дорогом коллеге-редакторе Уильяме Леггете. Я пишу «коллеге», зная, что Брайант питает к этому слову отвращение. Он написал небольшую книжицу о словах и фразах, которые никогда не печатаются в «Ивнинг пост». Не «коллега», а «сослуживец». Не «инаугурация», а «вступление в должность». Он недолюбливает слова, заимствованные из латыни или греческого (хотя и назвал свое самое знаменитое стихотворение греческим словом).
Любопытно, что, несмотря на тонкое чувство языка, проза Брайанта настолько ординарна, что даже самая живая тема падает замертво от одного прикосновения его (последнего в Нью-Йорке) гусиного пера.
Раскрыв «Геральд», Брайант нашел сообщение обо мне на третьей странице. С довольной ухмылкой он прочитал вслух отчет о прибытии в Нью-Йорк знаменитого писателя Чарлза Скермерхорна Скайлера с дочерью, княгиней Дэй Риджентской.
— В этом титуле слышится нечто турецкое.
— Скорее, боснийское.
Чувство юмора у Брайанта, как и раньше, прячется за застывшей маской, которой
— И все же…
Тут нас прервала служанка; она принесла отнюдь не чай или кофе, как я надеялся, а пальто и касторовую шляпу Брайанта.
— …немалая заслуга в разоблачении Твида в 1873 году принадлежит газетам.
Я с грустью отметил, что служанка далее не попыталась помочь мне надеть пальто; учитывая ревматические боли в плече, мне гораздо труднее одеваться и раздеваться, чем Брайанту.
— …А также губернатору Тилдену.
— Прекрасный человек. Вы знакомы?
— Да, немного.
Мы вышли на улицу. Дети спешили в школу с неизменными ранцами на спинах, какой-то мужчина в лохмотьях тащил за собой что-то вроде тележки, на которой было установлено большое цинковое ведро с кипящей водой, подогреваемой снизу керосиновой горелкой. Его пронзительные выкрики до сих пор стоят у меня в ушах: «Покупайте вареную кукурузу! Горячие початки необычайно сладки!» Когда-то я коллекционировал такие уличные «песенки».
— Откуда кукуруза в декабре месяце? — спросил я, когда мы свернули на Пятую авеню.
— Из Флориды. Железные дороги, Скайлер, железные дороги. Они изменили всю нашу жизнь. К лучшему и к худшему. — Он взял меня за руку. — Зайдите, посмотрите наш новый дворец. Прошлым летом мы переехали на угол Бродвея и Фултон-стрит, в десятиэтажное здание, страшно дорогое, говоря откровенно, но удобное. Печатные станки упрятаны в подвал, у нас есть даже вертикальная железная дорога, куда не ступала и не ступит моя нога. Нужно все время ходить. Ходить пешком, взбираться вверх пешком, ходить и ходить!
Прикасаясь пальцами к шляпе при встрече со знакомыми, Брайант быстро шагал в направлении Вашингтон-сквер. Я едва поспевал за ним. Каждое утро он совершает трехмильную прогулку от дома до редакции. Как последний кретин, я согласился составить ему компанию.
Сейчас, несколько часов спустя, я сижу в гостиной нашего номера; вечером мне предстоит чай у Джона Биглоу, а сейчас у меня кровь стучит в висках, мои ногти утратили свой обычный здоровый розовый цвет и приобрели отвратительный лиловый оттенок.
Я пью чай с ромом и молю бога о том, чтобы не умереть до вечера.
Если же мне удастся остаться в живых после этого галопа по Бродвею, то, вероятно, я поступил правильно, потому что Брайант не только редактор, которому я многим обязан, но и человек, знающий о нью-йоркской политике больше любого другого по эту сторону тюремной решетки — кроме босса Твида, конечно.
Газетные тумбы на каждом углу сообщают подлинную историю побега Твида из тюрьмы на Ладлоу-стрит. По-видимому, боссу разрешалась ежедневная прогулка в экипаже в сопровождении двух охранников. Вчера, после поездки в северную часть острова, он получил разрешение навестить жену в своем особняке на углу Сорок третьей улицы и Пятой авеню.