1917, или Дни отчаяния

Валетов Ян Михайлович

– Русский друг господина Ротшильда… Присаживайтесь. Что будете пить? Виски, водку, ром? Или вы предпочитаете вино?

– Что пьете вы, сэр?

– Я? – Мортон усмехается. – После завтрака в моем возрасте положено пить шотландский виски. Говорят, он полезен для кровообращения и пищеварения, но, скажу вам по секрету, я пью его не потому… Мне просто нравится вкус!

Плант смеется, и Терещенко смеется вместе с ним.

– Тогда и мне виски.

– Прекрасно! Курите?

Мишель кивает.

– Тогда – угощайтесь!

Хозяин открывает ящик с сигарами.

Оба раскуривают

сигары и лишь потом поднимают глаза друг на друга, выдерживая паузу.

– Скажу честно, – говорит Плант чуть погодя, закутавшись в плотный сигарный дым. – Сначала в мои планы не входила встреча с вами. Но выяснилось, что вы говорите правду. Барон Ротшильд-младший передает вам привет. Я заинтригован – что делает наследник сахарной империи в тихой и патриархальной Феодосии?

– Ответ прост, мистер Плант: здесь находится дом, принадлежащий моей семье. Брат Николай слабоват легкими, и иногда мы проводим в Крыму несколько недель зимой или весной.

– Тогда второй вопрос, мистер Терещенко…

Он выговаривает фамилию не без труда, но почти правильно – непривычно звучат только шипящие.

– Зачем вы искали встречи со мной?

– Я хочу поговорить с вами о настоящей любви.

– Со мной, мистер Терещенко?

– С вами, сэр. Потому что от вашего решения зависит моя судьба.

– Вы меня интригуете, – говорит Плант с улыбкой.

– Сэр, могу ли я просить вас дослушать меня до конца, каким бы странным не показалось вам сказанное?

– Я выслушаю вас, мистер Терещенко.

Мишель кладет сигару на край массивной хрустальной пепельницы.

– Я влюблен, – сообщает он американцу. – Я влюблен так, как не влюблялся никогда в жизни…

– Очень рад за вас, мистер Терещенко, но полагаю, что предмет вашей страсти не я?

– Конечно же не вы, сэр! Та, кого я люблю – настоящая красавица! Возможно, что в мире есть кто-то лучше ее, но не для меня. Я влюбился в нее с первого взгляда – увидел и заболел! Ее внешность, ее стройный силуэт… Всего три дня, как я увидел ее впервые, но мне кажется, что если я потеряю возможность быть с ней, касаться ее, заботиться о ней, то жизнь моя кончится…

Плант смотрит на Михаила с интересом, но на его лице отражается недоумение.

– Позвольте, я действительно не пойму, почему вы посвящаете меня в подробности вашей личной жизни? Ваше чувство трогательно, но какое отношение это все имеет ко мне? У меня нет дочерей на выданье, а внучки пока слишком малы. Это какая-то шутка, мистер Терещенко?

– Я совершенно серьезен, сэр. От вашего решения зависит, будем ли мы вместе.

– Вы уверены?

– Совершенно.

– Хорошо, хоть я и представить себе не могу, чем именно я могу вам помочь, но постараюсь это сделать… О ком идет речь? Как зовут вашу избранницу?

– «Иоланда», – говорит Терещенко. – Это лучшее имя из всех, что она могла бы иметь.

Плант некоторое время смотрит на Михаила, не говоря ни слова.

Потом негромко смеется, откинувшись на спинку кресла.

– Неплохо. Скажу честно, если бы вы сообщили мне цель вашего визита не столь экстравагантно, то наша беседа уже прекратилась бы… Мистер Терещенко, отдаю должное вашему дипломатическому таланту

и оригинальному мышлению, но ничем не могу помочь вашей страстной любви. «Иоланда» нравится не только вам. Она нравится и мне. Мы знакомы не три дня, а достаточно давно. Можно сказать, что я знаю ее с детства. Мы многое пережили вместе – и шторма, и мертвый штиль – и все эти годы оставались верны друг другу. Увы, вы опоздали… Но не печальтесь, вы еще молоды и можете встретить кого-нибудь другого. Я не готов расстаться с ней и боюсь, что у вас не будет аргументов, чтобы заставить меня поменять решение.

– А если я рискну попытаться? – спрашивает Терещенко.

Плант качает головой.

– Нет.

Михаил достает из внутреннего кармана чековую книжку и паркеровское перо.

– Тогда я не буду вас уговаривать, – говорит он. – Я сейчас заполню чек и проставлю в нем сумму, которая, как я полагаю, будет самым веским аргументом в нашей с вами беседе. Мы оба коммерсанты, сэр, оба знаем, что все в этом мире имеет свою цену. Если проявите благосклонность, то это несказанно меня порадует. Если же нет – просто порвите чек. В эту сумму входит все, что находится на «Иоланде», включая экипаж. Я хотел бы вступить во владение яхтой до конца недели. Вам, сэр, будут оплачены билеты в первый класс на всем пути следования…

– Скажите, мистер Терещенко, – Плант снова щурится, – вы игрок?

– Да, – отвечает Михаил, заканчивая заполнять чек.

– Я так и думал, – говорит Плант. – Не хочу вас пугать, но поверьте моему жизненному опыту. Каждый игрок когда-нибудь проигрывает по-крупному.

– Или выигрывает.

– Или выигрывает, – легко соглашается Плант.

– У меня к вам просьба, – Терещенко встает, пряча «паркер» во внутренний карман. – Разорвете вы или не разорвете этот чек, пожалуйста, не разглашайте сумму сделки. Буду очень вам признателен. Придумайте какую-нибудь несуразицу, если пожелаете, но никому не говорите сумму.

– Вы так уверены в том, что я соглашусь на сделку?

– Искренне надеюсь. Позвольте откланяться?

Чек лежит на столе, ровно посередине, но ни Плант, ни Терещенко на него не смотрят.

Михаил подходит к дверям салона.

Плант берет чек со стола, смотрит на сумму.

Лицо его остается бесстрастным, но в глазах на миг все-таки проскакивает удивление.

Слуга распахивает перед Михаилом двери.

– Мистер Терещенко, – окликает гостя Плант, и тот с готовностью оборачивается.

– Да, сэр…

– Буквально несколько слов, – сдержанно улыбается Плант. – Вы молоды, а я еще не забыл, как прекрасно быть молодым. Делюсь опытом совершенно бескорыстно. Не бывает вечных побед, мистер Терещенко. Рано или поздно приходится попробовать на вкус поражение.

– Поражения делают нас сильнее, – отзывается Михаил. – Я их не боюсь.

– Это потому, что пока не проигрывали. Запомните: рано или поздно…

– Благодарю вас, сэр… Лучше – позже!

Терещенко выходит на палубу. Стоит, оглядывая безупречно надраенную палубу, сверкающие латунные леера, кристально чистые окна иллюминаторов надстройки. Потом поднимает голову и видит развевающийся на ветру американский флаг на верхушке мачты.