1923 год

Калмансон Лабори Гилелевич

Наиболее отрадным явлением в литературном творчестве «Лефов» за истекший год следует признать пьесу Третьякова «Противогазы». С точки зрения сценической в ней есть недочеты. В частности, сам Третьяков совершенно справедливо считает «большим дефектом затянутую экспозицию». Но этот технический дефект совершенно стушевывается перед крупными достоинствами пьесы. Вместо ложно-классического, ходульного пафоса трагедий Волькенштейна, вместо абстрактно-символической революционности «Мистерии-Буфф», вместо стилизованно-хулиганского разгула «Стеньки Разина» мы получили пьесу, проникнутую подлинным драматизмом и, в то же время, дающую нам живой кусок нашей героической действительности, живых людей нашей революции. Третьяков показал нам подвиг рабочих, ценою собственного здоровья и жизни спасающих советский завод. Третьяков показал нам и переродившегося директора, и безвольного, пляшущего под

его дудку предзавкома, и выдерживающего адскую борьбу рабкора, и ряд рабочих от станка, и комсомольцев, — показал их всех просто, правдиво и сквозь призму пролетарской идеологии. Как бы ни оправдывался сам Третьяков в том, что он совершил грех, — дал, видите ли, типы, а не стандарты, — именно в показе этих типов — главная заслуга пьесы. И чем скорее Третьяков отбросит предрассудки старого футуризма, чем скорее он поймет, что основная задача литературы сейчас — взглянуть на живого человека революции глазами пролетариата, а не высасывать из пальца стандарты, — тем будет лучше для него, как художника, тем будет лучше для нашего театра.

Таковы основные итоги литературного года, поскольку речь идет о творчестве попутчиков. Одни (главным образом, из числа закрепившихся в «Круге») стали отходить от революции, другие продолжали свое старое клеветническое дело без заметных изменений, третьи обнаружили некоторое приближение к точке зрения пролетариата. И наиболее сблизили свои пути с путями пролетарской литературы, закрепив это сближение оформленным соглашением с МАПП, представители революционной части «Лефа» («лефовское» охвостье в лице Каменских, Крученых и др.).

7. Достижения пролетарской поэзии

Наиболее интересны итоги годовой работы пролетарской литературы. Дело тут не в том, что появились такие-то и такие-то гениальные вещи. И не в том, что был указан новый путь. Подводя итоги русской литературы 1847 года, Белинский когда-то писал:

«Собственно новым 1847 год ничем не ознаменовал себя в литературе. Явились в преобразованном виде некоторые из старых периодических изданий. Явился даже один новый листок. Замечательными произведениями по части изящной словесности прошлый год был особенно богат в сравнении с предшествовавшими годами. Явилось несколько новых имен, новых талантов и действователей по разным частям литературы, но не явилось ни одного из тех ярко-замечательных произведений, которые своим появлением делают эпоху в истории литературы, дают ей новое направление. Вот почему мы говорим, что собственно новым литература прошлого года ничем не ознаменовала себя. Она шла по прежнему пути, которого нельзя назвать ни новым, потому что он успел уже обозначиться, ни старым, потому что он слишком недавно открылся для литературы, именно немного раньше того времени, когда в первый раз было кем-то выговорено слово „натуральная школа“. С тех пор прогресс русской литературы в каждом новом году состоял в более твердом ее шаге в этом направлении. Прошлый 1847 г. был особенно замечателен в этом отношении в сравнении с предшествовавшими годами как по числу и замечательности верных этому направлению произведений, так и большей определенностью, сознательностью и силою самого направления и большим его кредитом у публики» («Собрание сочинений В. Г. Белинского», Петроград, 1919 г., том III, стр. 927).

Эта оценка, с соответствующими изменениями, применима и к 1923 г. В области пролетарской литературы он замечателен не тем, что подарил нам то или иное великое произведение, и не тем, что открыл новые пути пролетарской литературы, а тем, что он ознаменован появлением большого числа произведений, верных тому направлению, взгляды которого были сформулированы в декабре 1922 года группой пролетарских писателей «Октябрь». Переход от абстрактно-космического пафоса, от планетарных од и общего воспевания Завода и Рабочего с большой буквы к показу конкретных проявлений размаха революции, показу живых рабочих, коммунистов, крестьян, — этот переход назрел еще к началу 1922 года. Группа «Октябрь» при своем возникновении дала этому переходу теоретическое обоснование, а 23 год дал нам творческое осуществление этого перехода.

Правда, в 1923 году мы имели и некоторые вспышки космического огня «Кузницы». Поэма Герасимова «Электропоэма», вероятно, останется прощальным приветом уже пережитого этапа пролетарской литературы. Временами в этой поэме встречаются образы, напоминающие о лучших днях творчества Герасимова. Чего стоит, например, такое описание восхода солнца:

Всходит гигантское

Зубчатое колесо солнца, Багровое от напряжения. Вошло в сцепление с шаром земли, Дымится пространство, Росные луга и облака Ритмическая перебежка лучей От золотых зубьев Наполнила мерцанием атмосферу. Листья, птицы и люди Силою движения Выбиты из оцепенения сна

Но вместе с тем эта поэма проникнута такой искусственностью, такой отрешенностью от конкретной действительности, что невольно задаешь себе тревожный вопрос: а не являются ли эти «электрические» восторги попыткой убежать от нашей реальной революции? Не является ли это любование машиной своеобразным видом отшельничества? Здесь нет той реальной электрификации, которую осуществляют сейчас живые люди революции с определенными живыми целями или даже которую мы надеемся осуществить в будущем. Здесь фантастическое, отшельническое, почти мистическое слияние с машиной соединено с бегством от людей.

Такими же кусками вчерашнего дня кажутся и вышедшие в прошлом году книги Кириллова — «Отплытие» и Филиппченко — «Руки». В них есть и подлинный пафос первого периода революции, в них есть (у Кириллова) и глубоко-упадочнические реакционные нотки, но все это вместе взятое не то, что нужно нам сейчас. Из «кузнечных» стихов, появившихся в прошлом году, заметно выделяется замечательное стихотворение Василия Казина «Мой отец простой водопроводчик», напечатанное в «Красной Нови». Это стихотворение, пропитанное подлинным пафосом труда, может стать в ряд с лучшими стихотворениями Казина.

Мой отец — простой водопроводчик. Ну, а мне судьба судила петь. Мой отец над сетью труб хлопочет. Я стихов вызваниваю сеть… …………………………….. Но, как видно, кровь стихов сильнее. От отца не скроюсь никогда. Даже в ямбе, даже и в хорее — Родинка отцовского труда… ……………………………. А потом, как мастерством взыграю, Не удам и батьке-старику, То как будто без конца, без краю Строки разгоняю… вдруг, и на скаку, Как трубу, бывает, обрубаю Стихотворную строку… ……………………………… Так вот и кладу я песни-сети… Многим и не вздумать никогда, Что живет в искуснике-поэте Сын водопроводного труда.

Эта превосходная вещь лишний раз показывает, как много мог бы дать Казин, если бы он избавился от с'едающего «космизма».

Зато, на смену абстрактной, «планетарной» лирике и дидактике поэтов «Кузницы», за истекший год пришла конкретная живая поэзия художников «Октября» и примыкающих к нему групп и одиночек. Прежде всего, конкретная струя коснулась лирической поэзии. В 1923 г. вышла книга Жарова «Ледоход», проникнутая солнечным задором и жизнерадостностью комсомольца и в то же время выявляющая немалое мастерство. Говоря о природе, Жаров показывает ее не обще-трудовыми образами, как Василий Казин, а образами, взятыми из нашей революции. Он «советизирует» природу. У него солнце — «делегат небесной рати», который председательствует и «над землей и в облаках», который зовет товарищей на митинг: «Первый вопрос — о весне». В Марксе Жаров воспевает не отвлеченного «философа, социолога, гения», как Герасимов, а живого учителя, «милого дедушку», который должен помочь «Нищету философии» на лопатки перекувырнуть". Жаров поет песню не о башнях, воздвигаемых «на каналах Марса», а о червонце, которым пролетариат бьет разруху.

1923 год принес нам конкретную, жизненную лирику Светлова, так хорошо умеющего сопоставить старое и новое, отживающий и нарождающийся мир (особенно преломление этой борьбы миров в еврейском быту.) Его «Стихи о ребе» — одни из самых ярких стихов 1923 года. Правда, бывают у Светлова и иные настроения — настроение упадка, но есть все основания надеяться, что здоровое классовое чутье не даст автору «Стихов о ребе», «Сосен», «Теплушки» оторваться от основного потока пролетарской литературы, свернуть с единственно правильного пути.