1923
Шрифт:
— Да когда скажете. Хоть завтра.
— Завтра, Фриц потёр лоб, потом вышел из комнаты. Нет, завтра будет трудно. Давай в пятницу, через неделю. У нас как раз будет вечер по поводу дня рождения одной прелестной особы. Она переводчица у военных. Что-нибудь специальное нужно будет готовить?
— Я лучше завтра с утра подошлю Линя и Вы обо всем договоритесь. Если будет вечер то, наверное, понадобится зал в восточном стиле и прочая мишура. У него есть ширмы, маски, статуи.
— Обеспечим и поддержим. Но нельзя ли это сделать в узком кругу?
— Я рекомендую
— Да, кстати, Николай. Я давно хочу спросить. А что это за китайцы? Я обратил внимание, они и в Берлине есть. А ведь раньше я их не встречал.
Коля задумался. Действительно, а что это за китайцы. Он и сам не знал, честно говоря. Всё в этом дурацком 23 году он счастливо воспринимал как данность. Вот теперь надо отвечать.
— Ты знаешь, Фриц. Это как послы, только без верительных грамот. Китайцы очень организованные люди, и даже за границей, в непривычной обстановке они всё равно выстраивают свои, чисто китайские порядки. Так вот такие люди и следят, чтобы эти порядки не сильно нарушались.
— Понятно. То-то я гляжу, у них дисциплина и порядок. А как они соотносятся с правительством?
— Каким? Китай расколот на несколько районов, в каждом сидит свой генерал. Линь скорее замкнут на какие-то купеческие структуры, или, даже скорее, религиозные. Там они сильные, гораздо мощнее и весомее политических. Всё-таки за ними две тысячи лет опыта. Да и всё это время они гонят на Запад чай и шёлк, а взамен берут серебро и золото. Так что много накопилось.
— Ой, да бог с ними. Голова трещит, а ещё куча дел. Надо в себя приходить.
— Слушай, Фриц, поехали к китайцам. Они живо поднимут тебя на ноги. Через час как новенький будешь.
На Солянке Колю ждал раввин из Праги.
— Я слышал, пан добился успехов?
— Ну, если Вы так считаете, то да. Но я бы так не сказал.
— Пан предотвратил войну. А для евреев это хорошо. Потому что в любой войне будут первыми страдать именно они.
— Правильно. Нельзя быть сильно умными. Это раздражает.
— Пан почему-то сильно не любит евреев?
— А кто их любит? У пана раввина есть дело, или он зашёл просто так?
— Нет. Я зашел передать Вам несколько адресов. В Вене, Париже и Нью-Йорке. Когда у пана Николая будет настроение и желание, он может туда зайти и ему помогут. Вот адреса и записочка.
— Спасибо. Я воспользуюсь при случае. А скажите, Вы можете воздействовать на евреев в этой стране. На Троцкого, к примеру?
— Он давно сказал, что он не еврей, а коммунист. А я всё-таки раввин, а не секретарь партии.
— Понятно. А на кого можете влиять? На Уншлихта?
— Уншлихт поляк. И как все поляки сильно нас не любит.
— Правда? Не знал. А Склянский?
— С ним можно поговорить. А что, пан военный как-то замешан в наши дела?
— Всё идет к тому. И это очень плохо. А что это за адреса в записочке?
— Это хорошие люди. Они многое могут.
— Я бы всё-таки рекомендовал уехать из Вены. И из Будапешта. Там будет смерть.
— Нашему народу к этому не привыкать. И если
Коля сжал зубы, до скрипа. Он ненавидел такие решения и таких людей. Решай за себя, но не за шесть миллионов человек, которые сгорели в печах Освенцима и Бухенвальда, не за детей, ещё даже не родившихся. У него от злобы затряслись руки.
— Вы плохой раввин. Вы не можете руководить людьми. Вы можете решать свою судьбу. Но обрекать на гибель других людей - это… это неправильно.
— Пан Николай плохо знает историю своего народа. Веками уничтожали наш народ. Ещё фараон начинал это делать. Но где он - этот фараон. А наш народ живёт. И будет жить. А потом, пан Николай может что-то предложить?
Николай только сейчас понял все муки Кассандры. Наверное, её тоже понимали, но сделать тоже было ничего нельзя. За это её и гоняли.
— А пан раввин ещё удивляется, почему евреев не любят. Испортили настроение на весь день и рады.
— У пана Николая большое сердце. Пану Николаю жалко евреев?
— Мне жалко всех, кто умер не за свои грехи. А евреи они или русские - меня это не волнует.
Когда равви ушёл, Коля лег на низенький китайский диванчик и задумался. А ведь действительно. Евреев в Холокосте погибло шесть миллионов. Русских как минимум в три раза больше. В голод 32 года погибло десять миллионов русских крестьян, и никто, никто этого не заметил. Сталин в конце тридцатых уничтожил пять, ну десять тысяч бывших ответственных работников, на руках которых была не смытая кровь расстрелов Революции и Гражданской войны и их дети подняли вой после ХХ съезда. Да за одну коллективизацию их надо было не просто расстрелять. Вместе со Сталиным и всем его окружением. А почему то их было в детстве жалко после слезливых романов Трифонова и воспоминаний Эренбурга. А про русских крестьян просто никто не знал. В Индии, в 42 году, в войну, от голода погибло 40 миллионов человек. И кто про них слышал? Почему одни имеют право на жалость? Чем они лучше?
Когда убили Листьева, который может и был хорошим журналистом, но погиб в разборках по чисто деловым вопросам, телевизор бился в истерике три дня. В Чечне гибли наши ребята тысячами, и никто не обращал на это внимание и не предлагал устроить общенациональный траур. Когда таких же бизнесменов, как этот деятель рекламы отстреливали почти каждый день, то самое лучшее, что они заслужили - это краткий репортаж на три минуты, и хмурую реплику прокурора «вот опять бандитские разборки».
Ладно, что это я завёлся. Справедливости что-ли захотел? Так нету её, справедливости. И не будет.
Неожиданно он вспомнил Высоцкого «Вы оба пострадавшие, а значит, обрусевшие - мои без вести павшие, твои безвинно севшие».
Прав был мужик. Ничего не скажешь. Может, как говорят, не сильно умный, но писатель и не должен быть сильно умным. Он должен чувствовать. А Владимир Семёнович чувствовал. И отражал. А ведь верно отразил.