1962. Послание к Тимофею
Шрифт:
Микоян заставил себя подняться, сесть. Подозвал сына, объявил ему новость, велел лететь домой. В одиночку. Похороны пройдут без него. Смерть зависала все эти недели не только над их домом. Страшное позади, но риск остается, точка не поставлена, менять планы по личным причинам негоже. И Кастро, узнав обо всем, неизбежно будет сговорчивей: не бревно же он?
Встал, сжал сухонькие партийные кулачки и пошел продолжать переговоры.
Глава восьмая
1
Наступила ранняя зима; начались сквозняки; печка раскалилась. Бабушка ушла в гости
На пороге стоял плотный человек, ростом выше среднего, лицо испещрено рытвинами. То ли следы перенесенной в детстве оспы, то ли рубцы военных ожогов: Абраму Зиновьевичу снизу было плохо видно. Пальто новое, ратиновое, но воротник из густой норки, скользко блестящей, как размазанные по меху сопли, в Москве солидные мужчины таких давно уже не носили. Барашек еще куда ни шло, ну цигейка, но чтоб норка… Явный провинциал. И чемодан, перетянутый брезентовыми ремнями. Людмила Тихоновна бросилась приезжему на шею и шепотом заплакала: «Воло-о-о-дичка!»; Абрам Зиновьевич воспользовался этим, как можно незаметнее вылез на свет божий и застенчиво встал в сторонке.
– Погоди, погоди, Володичка, – бормотала мама, – я сейчас закончу, мы с тобой чаю попьем.
Она раскраснелась, растерялась, вдруг заметила закатившиеся романовские шарики, сама полезла под стол, собрала что смогла, вылезла, смахнула собранное Абраму Зиновьевичу в руку: «Потом, потом, а сейчас до свиданья, у нас дорогие гости», и, не обратив никакого внимания на его тихий ропот – как же так, доктор велел ничего не пропускать, а вот все ли шарики тут, и лечебный процесс может нарушиться, – выпроводила за дверь.
Постепенно суета стихала, волнение уходило, наступила спокойная радость. Машинку переставили на тумбочку, гость был усажен за стол и сквозь решетку настольной кроватки с интересом разглядывал меня. Мама доставала абрикосовое варенье, с мякотью; вишневое варенье, без косточек; клубничное варенье, густое; земляничное варенье, жидкое; крыжовенное, с круглыми золотыми шариками; из алычи – красное, желтое из одуванчиков, мрачновато-темное из грецких орехов. Вытащила ту, больничную банку, от Матильды Людвиговны, но сразу же спрятала обратно. И поставила на стол другую. Свою.
– Стоп! – весело сказал гость. – Я столько не съем, лучше чаю налей.
Мама послушно налила чаю, села напротив, подперла щеку рукой и наконец-то поздоровалась:
– Здравствуй, дорогой; сколько же мы с тобой лет не виделись? И какими судьбами к нам?
– Да с пятьдесят второго и не виделись. Как моя добрая мамаша, царствие ей небесное, запретила мне на тебе жениться, так и не встречались. Десять лет. Как один день.
– Умерла Домна Карповна? – Мама всплеснула руками, в глазах появились слезы. – Бедный Семен Афанасьич, бедный старик…
– Папаша тоже умер, да будет земля ему пухом. Если там что-то есть, им теперь неплохо, вдвоем веселее. А ты, я вижу, все им
– Я даже тебе все простила, чего уж им. Кстати, ты ничего не сказал, были ли вкусными те пирожки, – подколола мама, но тут же опять стала напряженно-ласковой, ей всегда было важно, чтоб люди думали о ней хорошо, злость – не в ее характере, ты знаешь…
Так они сидели, пили чай, тихо говорили. Жаль, никто их тогда не запечатлел.
2
Мама познакомилась с Владимиром Семеновичем вскоре после войны: приехала в ейские гости к тетке Ире и бабе Мане, пошла с местными подругами на лиман купаться, на пляже разговорилась с отвязными ребятами из авиационного училища; жизнерадостный Володя на нее и запал. Ребята над ним шутили: что ж себе такую лядащую выбрал? Но ему ничего, нравилось. Отвечал им со смехом: я сам толстый, хватит на двоих.
Потом они слали друг другу письма; время от времени вкладывали в конверт фотки, надписанные четким фиолетовым почерком: «Владимиру, на добрую память», «Людочке, чтоб не забывала»; так было тогда заведено. Письма все куда-то подевались, то ли мама выбросила, то ли при переезде пропали, но одна фотография в нашем альбоме есть. Можешь достать, посмотреть. Владимир Семенович при параде, в мундире. Еще не такой раскормленный и сильно моложе – на те самые десять лет; даже рытвины на щеках кажутся менее глубокими.
В пятьдесят первом, закончив ейское училище, он перебрался в Краснодар, к родителям. Вообще-то распределить его должны были на Кольский полуостров, но южанину даже слова такие произносить холодно. Помог папаша, полковник, политрук генерала Хрюкина, освободившего Ейск от фашистов. (Ейские ветераны, говорят, просили Президиум Верховного Совета переименовать город в честь доблестного Хрюкина; были б мы с тобой потомственными хрюкинцами… Но это к слову.) Владимира перевели в Краснодар, он снял большую светлую комнату на Яна Полуяна – недалеко от родителей, чтобы почаще угощаться семейным борщом, и близ автовокзала, чтоб удобней ездить в пригородную часть.
С Милочкой они регулярно переписывались, но никаких дальнейших шагов Владимир не предпринимал. Так продолжалось до весны 52-го; в один прекрасный день моя мама, которая была девушкой робкой, нежной, безропотной – и при этом решительной, волевой, безоглядной, пришла в управление Московского завода резиновых изделий, где она тогда работала браковщицей ОТК, и положила заявление об уходе.
Открою государственную тайну. Завод резиновых изделий выпускал не только маленькие черные мячики и белые безразмерные презервативы; там был еще закрытый цех, делавший что-то военное; здесь твоя бабушка и служила. Она была очень надежной, честной и принципиальной, спирт не пила, подарков не принимала, заранее было известно, что брак через нее не пройдет; начальству было хорошо и удобно, а теперь она вдруг собралась уходить. С чего бы это? Принимал ее лично начальник первого секретного отдела, мучительно похожий на дедушку Толю: тот же мелкий росточек, прямая спина, жилистые руки, кустистые бровки, буравистый взгляд исподлобья, типовой облик отставного чекиста. Пройдут годы, и, устраиваясь работать на советское радио, я в 1985-м буду общаться с точно таким же кадровиком. Их как будто штамповали – на том самом резиновом заводе, в особом гуттаперчевом цеху. Специальный модельный ряд. Ныне секрет производства утрачен; надеюсь, навсегда.