Шрифт:
31 декабря 1990 года Бог пролил молоко. Белый день покрывал пеленой новогоднее небо страны с именем СССР. Снежные хлопья утопили в своем смехе деревянный дом по улице Торфяной маленького советского города. Город слушал новогодние песни, смотрел пластилиновые мультфильмы про прошлогодний снег, утюжил скатерти для раздвижных столов.
Семнадцатилетняя девочка, не мигая смотрела в небо, которое смотрело в нее. Вместе они вопрошали о природе случая, исторически мучая детерминизм времени. Снег оседал на открытое лицо и нежно таял на губах. Ее кожа зеркально отражала
Огород за бревенчатым домом был похож на серебряный пруд. Водомеркой бегала по его поверхности кошка тигрового окраса. Прозвали кошку Маркизой из-за белой манишки и лап. Девочка с овсяными зернами на щеках кошку свою прижимала к шубе, целовала в нос, сажала на забор и даже играла в прятки по выходным.
Она любила эту страну и город, в котором прожила всю жизнь, знала о предстоящем расставании. Рисовала, фотографировала дом как близкого друга, оставляя в памяти кадры его лица летом, осенью, зимой. Проявляла пленку в темной бане, неловко наматывая внутрь маленького лабиринта, передерживала в растворе негатива, сушила фотографии в предбаннике и смотрела, смотрела, смотрела, словно хотела запомнить и увезти дом с собой во взрослую жизнь, в большой город. Ей хотелось писать этот дом тенью на подоконнике, соком смородиновых ягод на щеках, вшивать листья мяты с его огорода в подолы юбок, только бы увезти с собой!
Она боялась переезда в большой город, перехода в другую жизнь, но понимала, что вариантов для нее нет. На дворе 31 декабря 1990 и пока есть белый день с пролитым молоком, можно прыгать с крыши деревянного дома в новогодний снег.
Прыжки с крыши давали Оле Милоевой опыт полета. С высоты всё казалось по-другому, меньше и сказочнее. Домики в ряд на улице Торфяной были похожи на деревянные модели советских конструкторов. Дым печных труб стелился по карнизам крыш из-за теплой погоды. В камертоне звуков был только визг редко пролетающей птицы и скрип трубы заброшенного 12 лет назад городского мясокомбината. Его громадные двери, ржавые подвешенные к потолку цепи маятником раскачивались в опустевших цехах и напоминали песнь порванных связок и сказок.
Самое волнительное в прыжке – оттолкнуться, а дальше полёт! Он длится секунду и заканчивается космическим состоянием телесного погружения в мягкий снег. Награда за сомнительный страх. Оля лежала, улыбалась, ловила снежинки языком и смотрела в небо. 31 декабря 1990 года небо цвета сметаны можно было брать ложкой и намазывать на шаньги, испеченные в духовке. Вкус зимнего дня. Оля поднималась по сломанной деревянной лестнице на крышу еще и еще раз, мифологически и ритуально воспроизводя цепочку «страх-прыжок-счастье». Девочка была голодна по жизни, любви, звукам, запахам, шаньгам. Она жаждала встреч и яркого солнца, разговоров и половодных ливней, запаха свежескошенной травы и малины, вкуса горьких хрустящих груздей и терпкого мела со школьной доски. «Страх-прыжок-счастье»!
Перламутровые брызги снега скользили по овсяным веснушкам. Она вспоминала, как 2 года назад с классом ездила на поезде в Великий Новгород в Пушкинские места. Вечернее чаепитие в плацкартном вагоне августовского медового света увенчалось разговорами о лучших новогодних историях. Учительница русского языка и литературы вспоминала деревню, в которой 31 декабря отключили свет. Вот идёт она, Роза Андреевна, по дороге, Луна светит, сугробы блестят, всё как у Гоголя до появления страха перед летаргическим сном. Самый красивый Новый год той учительницы вызывал у девочек образы капризной Оксаны и кузнеца Вакулы, украденной Луны и летящей по небу ведьмы на метле. Они укладывались кадрами в цветную кинопленку праздника. Олины воспоминания прервал лай белого щенка Кеши, утверждающего торжественную значимость дня. Сломанные и частями погрызенные
Оля обмела заснеженные валенки веником из березовых сухих веток и зашла в натопленный дом. Всё блестело от чистоты, пахло испеченным в духовке мясом. Ей 17 лет и впереди Новый 1991 год и история ее жизни.
Семья девочки насчитывала пять человек: мама, папа, брат Серёжка и бабушка Фаина. Отмечать праздник пришли дедушка Леша, соседка тётя Катя и Анюта. Анюта в этот дом приходила без предупреждения, как, впрочем, и жила, без предупреждения и предубеждения. Таких детей называют «даунами». Классически сотворенное синдромом лицо, тяжеловатая утиная походка, нервный импульсивно непредсказуемый характер, подвязанные под грудь платья делали 20-летнюю Анюту не по-детски серьезной и беспомощной одновременно.
Девочки познакомились в розе ветров между двумя домами. Оле было 3, а Анюте 6, подружились в первый же вечер. Красили ногти соком калины, играли в домино и шашки не по раз меняющимся за вечер правилам. Анюта ходила по диагонали, а Оля принимала ее правила по горизонтали. Так они и дружили 14 лет, не озираясь на разницу школ, окружения и хромосом. Синдром генной патологии дарит детям вместо 46 хромосом 47. «Кажется, они наделены природой больше остальных, а обществом часто воспринимаются как обделенные», – Оля считала это несправедливостью и со своей стороны компенсировала неоднозначное отношение ровесников к Анюте дружеским постоянством.
Девочка подарила на Новый год открытку с двумя заснеженными деревянными домами в свете Луны. Точная копия улицы Торфяной от шестого до пятьдесят шестого дома. Четвертый ребенок в семье, она закончила специализированную школу, каждый день учебного года самостоятельно возвращаясь из нее домой.
Каждый человек выписывает пунктирной линией исторические и топографические ландшафты на карте времени. Английский врач Джон Даун выписывал свое имя в пустынных лицах таких детей. Ветер надувал песком дюны их кажущегося спокойствия, потому в новогоднюю ночь Анюта с Фаиной безмятежно смотрели телевизор полтора часа кряду. Они торжественно восседали в креслах, разделенных большим зеленым эмалированным ведром с апельсиновым деревом. Их связывало единое пограничное состояние – бабушка Фаина не слышала и не могла говорить, Анюта слышала и говорила по-своему, и обе умели молчать.
Новый год отмечали как все: просмотр «Голубого огонька», лопающие пузырьки «шампанского» Горьковского винного завода, пара разбитых стеклянных игрушек. Особых развлечений не устраивали.
Ели, пили, разговаривали, не вставая из-за стола, желали, засыпали около часа ночи. Кроме личных ожиданий и волнений, ничего необычного в застольных посиделках в этом году не было. Дед Леша уснул, гости ушли, Анюту проводили до дома через дорогу. Олин отец, Алексей Леонидович, человек нелегкого рождения и слабого характера, в гоголевской манере вылетел в эту ночь из печной трубы на черенке метлы, ударив жену и дочь. Удар губит представления о чести в двойной перспективе. Ее лишаются и тот, кто ударил и тот, кого ударили. Это стыдное чувство стирает персональное лицо как топос чести. Ни дюн, ни пустыни, ни розовых абрикосов, ни гнилых слив на лице не остается после удара, как не остается и самого лица. Они втроем били друг друга, стирая лица и защищая остатки морали. Проснувшийся дед вступился за женскую половину семьи. Проснувшаяся Фаина вступилась за мужскую половину семьи. И только хрустальные бокалы отражали горькую слезу того, кто днем пролил молоко на небо и знал о судьбе страны с именем СССР, девочки с именем Оля, ее отца с именем Алексей Леонидович, матери с именем Алина Алексеевна, Фаины, деда и даже Анюты. Невинный сон маленького Сережки одаривал всех надеждой на восстановление достоинства с утра.
Алексей Леонидович имел талант математика, голосовую тональность сопрано, спортивную выдержку, диплом Механического техникума с профессией «автомеханик». Сорвал голос из-за того, что съел 3 порции мороженого в январе на городском рынке, где с Фаиной торговал мясом и обнулил алкоголем накаченные годами мышцы некогда красивого атлетического тела. Должность автомеханика предполагала оплату работы на стороне алкогольной продукцией и расплату необратимым конфликтом с женщиной своей жизни, которую встретил он в возрасте 18 лет в деревне.