2005 № 10
Шрифт:
«Чаттануга Чу-Чу» вырывалась из радио, пока мы ввинчивались в собравшуюся на вечеринку компанию. Ориентируясь по фотографиям из личных дел — мне разрешили ознакомиться с ними, и Феликс висел надо мной все время, пока я читал, — я узнавал их: вот Оппенгеймер, вот Вигнер, а вот и Теллер.
В сторонке стройный и остроумный Фейнман веселил кучку жен своих коллег каким-то фокусом. Впрочем, гипнотизировали дам скорее его искрящиеся глаза, чем ловкость рук.
— А сам он никакой опасности не представляет? — пробормотал я.
— Возможно,
Он понял меня. Представителю «пятой колонны» незачем выставляться в столь подозрительном виде: зачем совершать двойной обман? Однако шизоидное поведение нередко среди академиков….
Природная паранойя — смягчающее обстоятельство.
Симпатичная женщина предложила нам выпить. Ее ослепительная улыбка, адресованная сухому лицу Феликса, мгновенно окаменела, когда он прикоснулся к бокалу своим стальным крюком.
— Отличный хрусталь.
— Гм, спасибо… — и она отошла.
Я поглядел на Феликса:
— Это было несколько жестоко.
— Зато откровенно. — Он слега пожал плечами. — К тому же смущает далеко не всех.
— А как ты им объясняешь свое…
— Обычное ранение… подхватил сильнейшую аллергию — и все.
Я кивнул. Персонал OSS настолько накачивали антивирусными препаратами, что тела их отвергали любую обработку клон-факторами.
— Ну, Фред… — Перед нами возникла еще одна улыбающаяся женщина, смутить которую было просто немыслимо. Она воспользовалась именем-прикрытием Феликса с иронией, словно зная, что оно не является подлинным.
— Как дела? — спросил Феликс.
— Почему бы тебе не представить меня своему другу?
Простая вежливость, но никак не флирт.
— Меня зовут Брэнд. — Я тоже прибег к псевдониму. — Джеймс Брэнд.
— А кроме того, он — известковая душа, — вставил Феликс. — Но в этом не виноват.
— Ах, как мило.
— Джеми, это миссис Оппенгеймер.
Женщина протянула мне руку.
Некоторое время мы обменивались любезностями, а она указывала на интересных людей: «Это мой муж, которого молодежь зовет Оппи» — и жаловалась на скудость удобств в построенном на скорую руку городке.
— Но мы стараемся, — заключила она. — К тому же у нас важная миссия, и мы это осознаем.
Тут кто-то отвлек ее внимание, и, вежливо попрощавшись, дама отправилась дальше. Мы с Феликсом остались стоять, а несколько наиболее энергичных мужчин закружились в танце с собственными женами под музыку Гленна Миллера. У себя дома они бы сейчас пели о том, как вывесят свои стираные кальсоны на линии Зигфрида.
Для веселья было чересчур жарко. И я ощутил облегчение, когда Феликс взял меня под руку и повел к занавешенной двери мимо Фейнмана и его поклонниц.
— …не надо так шутить, Дик, — говорила одна из красавиц. — Это гадко.
— Дамы, ничего личного, — ухмыльнулся Фейнман. — Вес любого человеческого тела на десять процентов состоит из бактерий. Любого
Возмущенные охи. Смешки.
— Вы, Дик, воспринимаете мир в таком свете, — в разговор вступила тощая женщина, коротко прикоснувшаяся к колену Фейнмана, — каким его не видит никто другой.
Неужели только я один заметил тень, пробежавшую в его глазах: мысль об умирающей жене?
— Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите?
Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.
— Угу. Просто вы не такой, как все мы.
— Не стану возражать.
Все рассмеялись.
— Однако, — теперь уже разволновался Фейнман, — мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей — причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки — и слившихся воедино. Именно так получаются дети.
— Но, Дик, я думала…
Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.
Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.
— Все это заставляет нас понять, — буркнул Феликс, — насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.
Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?
— Напивается и флиртует? А почему нет?
Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.
— А ты знаешь, — проговорил Феликс, — двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.
Я остановился.
— Шутишь?
— Нет.
— А Фейнман из этих двоих?
— О, нет. Он считает, что все сработает.
Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?
Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…
А пульсирующая мигрень, начинавшаяся за моим правым глазом, упрямо распространялась все глубже и глубже.
— …а потом ты деполяризуешь бифланцевый конфабулятор и болтологический поток дестимблефицируется.