2028
Шрифт:
Я спустился на второй этаж, и когда шёл по коридору к своей аудитории, увидел у её двери студента, сидящего на стуле. Тот читал какую-то книгу. Услышав шаги, он посмотрел в мою сторону.
— О, а вот и ты. Ну наконец-то! — сказал студент, бодро захлопнув книгу и поднявшись. — Я тебя уже заждался.
— Ты что тут делаешь? — спросил я, остановившись возле двери.
— Как «что»? Охраняю! — кивнул он на дверь. — У тебя теперь новый сосед по аудитории. Вот, сказали, побыть здесь, приглядеть за ним, пока тебя не будет. Но вот ты пришёл, и я могу
— О пропаже оружия говорили, — ответил я, а сам всё смотрел на дверь. — Странно, почему именно ко мне кого-то подселили?
— Ну, это уже не я тебе скажу. Ладно, давай, я пошёл.
Студент ушёл. Я проводил его взглядом, некоторое время постоял возле своей двери, а потом открыл её. В ночном мраке комнаты я увидел стоявший возле заделанного дощечками окна силуэт. Шагнув внутрь и закрыв дверь, я присмотрелся. Силуэт обернулся, и привыкшими к темноте глазами я разглядел его лицо.
Это был Григорий.
Глава 8. Новый сосед.
Мы стояли в полной тишине, смотря друг на друга сквозь плотную темноту. Не было видно лица моего нового, неожиданного соседа, с которым отныне я должен был делить четырёхстенный кусочек личного пространства. Теперь уже, получается, не совсем личного. Но внутри меня в этот момент что-то кольнуло, очень неприятно. Словно тогда, когда находишь на улице брошенного, бездомного щенка, подкармливаешь его, а на следующий день замечаешь животное уже под своим окном. И такое чувство возникает, будто ты теперь ответственный за него, за его жизнь. Поручившись за него один раз, отныне связывают вас узы, разорвать которые уже не получиться.
Именно такое чувство я испытывал сейчас, и от этого не мог выговорить ни слова; не приходило ничего на ум. Так мы и стояли, в тишине и мраке комнаты. Григорий, наверное, и сам находился в растерянности, а возможно в нём были какие-то иные чувства, не позволявшие ему первым начать диалог, разорвав тем самым это неловкое молчание. Или же слова были, но отнюдь не дружелюбные, неприятные на вкус, как и то чувство внутри. Мы оба не знали, как грамотно среагировать в этой ситуации, хотя внутри нас уже звучали посылаемые друг другу ментальные сигналы; внутри нас уже вовсю созрел диалог друг с другом и наши глаза, прорезая выискивающим взором темноту, безмолвно транслировали его.
Наконец Григорий первым решил прервать это уже затянувшееся до бесконечности молчание.
— Ну привет, — сказал он как бы разведывательным тоном.
— Привет, — ответил я. — Неожиданно, если честно.
— Да уж. Я думал, меня отправят куда угодно, но меня отправили, почему-то, к тебе.
— А кто именно?
— Так решил Андрей Скворцов.
— Понятно.
Почувствовав себя уверенней, я прошёл к своему матрасу и скинул одеяло. Я хотел лечь спать и уснуть и этими действиями намекал об этом своему соседу.
Григорий отошёл от окна, встал за мной, скрестив руки за спиной и молча наблюдая. Я сел на матрас и снял
— Теперь же мы соседи, — как бы обобщая вслух всю ситуацию, сказал Григорий.
— Да, соседи, — ответил я, смотря за Григория, на всё ещё не тронутый матрас. Даже одеяло на нём не было смято, лежало таким же разглаженным, как в тот момент, когда я уходил утром. Видимо, Григорий не садился на него. Неужели он всё это время просто стоял?
— Странное стечение обстоятельств… — задумчиво проговорил тот. — По изначальному плану в это время меня и вовсе не должно было быть здесь. Я мог бы быть сейчас где угодно. Там, — он посмотрел на окно. — Возможно, уже далеко. Но всё начинается сначала.
— То есть? — непонимающе спросил я.
— Я к тому, что я вернулся в первостепенное положение. Это как замкнутый круг: ты делаешь что-то, надеясь, что это приведёт к изменениям. Ты в это неистово веришь, но в итоге вокруг ничего не меняется, сколько бы усилий ты не приложил. Неразрывное кольцо обыденности и повседневности, и окружающей однотипности.
— Послушай, — сказал я, вздыхая. — Я устал, и очень сильно. День был нервозным. Мне не до этих всех философских размышлений.
— Понимаю… — Григорий кивнул и присел на матрас. — Просто… Я так надеялся, что у меня всё получится, а теперь я словно потерян и не знаю, что делать дальше.
— Да уж… Этим утром ты устроил представление…
Я снял куртку и кинул её на тумбочку рядом.
— Мне очень жаль, что я доставил вам хлопот. Но если бы вы просто выпустили меня, то, возможно, никто бы и не заметил ухода одного человека, тем более меня.
— Но заметили бы пропажу в хранилище, — я лёг на спину. — А от этого поднялся бы кипишь. И дело бы дошло до дозорных. Начали бы допрашивать всех и каждого, как это было на собрании. Примерно. Я не понимаю, зачем тебе это нужно было делать?
— А я думаю, что ты меня очень хорошо понимаешь.
Тон Григория как-то изменился, стал сухим и железным. Взгляд его изменился тоже: как-то похолодел он, а выражение лица окаменело. Я посмотрел на него мимолётно, а потом молча перевёл взгляд на потолок, подложив руку под затылок.
— Но, наверное, признавать какую-то правду намного сложнее, чем откреститься от неё, — чуть позже добавил он.
Я не ответил, молча лежал на матрасе и пронизывал тёмный потолок устремлённым вверх взглядом. Григорий тем временем продолжал:
— Или, возможно, страх сковывает человека что-то говорить или делать, ведь тогда его могут понять неправильно, или посчитать ненормальным. В таком случае, отрицание объективной проблемы идёт в угоду сохранения собственного положения.
— Я не понял… — приподнявшись на локте, я повернулся к Григорию. — Это был сейчас укор в мою сторону? Ты, типа, отчитываешь меня сейчас?
Григорий сидел всё также неподвижно, словно статуя, с невозмутимым выражением на лице.
— Да нет. Я вообще стараюсь никого не судить, — монотонно ответил он. — Просто говорю то, что есть.