2068
Шрифт:
Тогда ты ещё правда хотела помочь. Три дня просидела у Мартины и постели и плакала вместе со мной, когда она умерла. А теперь ты больше не плачешь. Давно уже не плачешь». Только говорить все это было незачем. И потом у него не было времени на разговоры.
Старуха скрылась в сумрачном своем доме, недолго погромыхала там чем-то и вернулась, протянула ему затрепанный ветхий томик с выпадающими листами.
— Вот, — сказала она с ненавистью, — держите. Но если вы попадётесь, если вас кто-нибудь увидит… вы понятия не имеете, чего мне стоило достать её.
IX
Добравшись
“Эпилептический припадок сопровождается… тонические конвульсии, резкие сгибания конечностей… вследствие избыточного слюноотделения… некроз пальцев, омертвение участков... чёткая граница между чёрной и розовой кожей… у больных сахарным диабетом…”
Мелкие буквы расползались как муравьи, тонкие строчки издевательски прыгали. Он был близко, совсем близко. Ответ прятался прямо у него перед носом, но старые глаза отвыкли от чтения и не служили ему. Взять бы сейчас припрятанный старостин бинокль, выломать линзу…
Белка застонала во сне, и он вскочил, едва не опрокинув свечку, подбежал и склонился над ней. Девочка как будто стала ещё меньше, ещё прозрачнее, верхняя губа задралась, лоб блестел от пота, левая ладонь распухла и почернела почти до самого запястья.
— Не стал я её вязать, — негромко сказал Кузнец со своей лавки. — Жалко. — Или думаешь, надо?
— Нет, — ответил Умник. — Не надо. Пускай поспит.
Он вернулся к столу, придвинул свечу поближе и снова начал водить пальцем по строчкам. Прятаться теперь было незачем.
— Слышишь, дед? — спросил Кузнец из темноты. — Поможет эта штука твоя?
X
Проснулся он от того, что снаружи кричали. Свеча догорела, закапала воском бесценные старухиные страницы, затёкшая спина занемела. Он с трудом поднял голову, оттолкнул стол и встал, оглядел комнату. Лунный свет лился внутрь через крошечное окно.
На полу лежала скомканное одеяло. Белкина лежанка была пуста.
Крик повторился, набрал силу, соединяясь с другими голосами, и он бросился вон из избы, столкнувшись в сенях с Кузнецом, огромным, жарким со сна. Они побежали по пыльной улице, прохладной от трассы, мимо соседских огородов и крепкого старостиного дома с крашеным петухом на коньке крыши, и старик отстал поначалу, потому что ноги никак не хотели слушаться, а из легких к горлу поднимался жидкий огонь, но тут Кузнец встал, как вкопанный.
Она успела пройти далеко, почти до самой церкви. Даже издали с двадцати шагов легко было разглядеть, что это снова не Белка, а та, другая, которая прошлой ночью укусила мужа в плечо, а после попыталась
В сонной полуодетой толпе, высыпавшей на улицу, Умник узнал Старосту в нечистых льняных подштанниках, седую неприбранную травницу и толстую Курлиху-молочницу, босую, простоволосую с гигантскими тяжелыми грудями.
— Ой, горе! — застонала Курлиха жалобно и сладко, затрясла жирными щеками.
Щуплая фигурка посреди дороги тут же замерла, с хрустом выгнула шею и свернула, пошла на голос.
Курлиха завизжала теперь уже всерьез и отпрыгнула, повалилась на пудовый зад, потому что разглядела наконец искаженное судорогое лицо, закатившиеся глаза и чёрные скрюченные ладони.
И разбуженная ее визгом толпа зашумела, всколыхнулась, кто-то кинулся за верёвкой, принесли мешок, навалились вдесятером, замотали и поволокли. И Умник бросился следом, думая, они ведь сейчас убьют ее. Дотащат до запруды и бросят в реку, вот так, завязанную в мешок, как утопили четыре года назад красивую жену Гончара, которая приспала ребенка, с горя тронулась умом и однажды среди бела дня побежала по деревне голая, с нечесанными волосами. Но тут высокие церковные двери распахнулись, из свечной золотистой тьмы появился отец Симпатий с седой всклокоченной бородой, в наспех накинутой рясе, и закричал грозно, повелительно простирая руки.
И толпа очнулась и послушно потекла к паперти, уложила ему под ноги спеленутое тело и попятилась, глухо, многоголосо ворча «бесноватая, ведьма, руки у ней чёрные».
Всё теперь зависело от святого отца, который, как известно, насилие не одобрял и временами посягал даже на самую основу деревенского семейного уклада, запрещая мужьям калечить своих жён, а особо усердствующих даже грозил отлучить от церкви.
Конечно, изгнание беса следовало отложить до восхода солнца, когда нечистые твари слабеют, и потом обряд был сложный, требующий серьезной подготовки, но хрип из-под мешка раздавался совсем уже страшный, нечеловеческий, а люди были слишком измучены тяжёлой работой и недостатком сна, дождями и тревогой за гибнущий урожай, и ясно было, что до утра они могут не дотерпеть и попытаются завершить судилище.
Это было ясно Умнику и, вероятно, священнику тоже, потому что он одёрнул рясу, пригладил бороду и велел нести бесноватую в церковь сейчас же, прямо посреди ночи.
Пока зажигали свечи и готовили чашу, пока батюшка надевал облачение, девочка замолчала, перестала биться и лежала теперь ничком. Неподвижное жалкое тельце, худенькая, с детскими пыльными пятками. Под мешком он не видел её лица и надеялся только, что это обморок. что никто из тех, кто вязал её и тащил, случайно или намеренно не причинил ей вреда. Паства, нечесанная в подштанниках и нижних рубахах, неуверенно топталась вдоль стен, уже смущённая своим неподобающим для храма видом, а обряд всё не начинался.