21 день
Шрифт:
Монах долгое время молчит, а потом берет девушку за подбородок.
— Становись на колени, дочь моя.
Догоревшие угли подернуты серым пеплом. Тополь затих, и по водному зеркалу на дне колодца плывет луна.
Девушка опускается на колени. Она поникла всем телом, из глаз у нее льются слезы, с губ срывается едва уловимый шепот.
Монах тоже становится на колени; голова его покрыта капюшоном, глаза устремлены долу.
Исповедь длится недолго. Монах медленно выпрямляется.
— Ego te absolvo, — говорит он. — Отпускаю
Он осеняет лоб девушки крестным знамением и тяжело поднимается на ноги.
— А с этим негодяем я еще потолкую по душам.
— Нет у меня к нему злобы… Ничего в душе не осталось… И ты не причиняй ему зла, святой отец.
— Пожалуй, ты права, Вера, — по некотором размышлении произносит монах. — Не печалься, все пройдет.
— Я не печалюсь.
— Ступай себе домой с богом… Вот увидишь, со временем все позабудется.
— Да, пойду домой…
Шаги монаха медленно удаляются по направлению к селу, а девушка все еще не поднимается с колен. Угли едва мерцают под пеплом, и лишь лицо девушки светится каким-то очищающим, возвышенным страданием.
Затем она встает и направляется к колодцу.
Тополь испуганно замирает, стихает ветер; из неизмеримой глубины колодца желтым оком взирает луна, но она не в силах удержать решившуюся на последний шаг девушку.
Раздается громкий всплеск воды, и опять все стихает.
Позднее из села доносится пение петухов, а еще чуть погодя ночной сторож нараспев оповещает:
— Ча-ас по полу-уночи-и!..
Ветер делает разворот и теперь заходит с севера, с холодным любопытством проносится над округой.
— Михайлов день, — подсвистывает он на лету. — Михайлов день… Я побывал во Времени и не могу забыть… Не могу уйти совсем и больше не вернуться…
— Только в эту пору… — как бы в утешение шелестит Бузина. — Только этой ночью.
— Давнее лето, давно минувшее лето… Сколько их было-прошло!.. — Как бы сам себе шепчет ветер. — Вернутся ли остальные?
— Тебе ли спрашивать? — вздыхает Бузина, которая из большого, раскидистого куста успела превратиться в дерево с мощным стволом. — Тебе ли об этом спрашивать, когда ты сам приносишь их из прошлого? Неужели ты не слышишь, когда приносишь их? Вот только ты почему-то не все минувшие лета возвращаешь из прошлого, выхватываешь то одно, то другое.
— Ты думаешь, я один? Нас, ветров, много — повсюду свой и в каждом месте разный. Летаем, носимся над самой землей и под облаками, сталкиваемся друг с дружкой, кружим вперемешку и разлетаемся прочь, в разные стороны, и все же мы — единое целое…
— Не отдохнуть ли мне в твоей кроне, Тополь, — устало шепнул под конец ветер и мягко опустился на тополиные ветви.
Внезапно наступила тишина, и теперь отчетливо слышался скрип колес тяжело груженной телеги и лошадиный топот. Шум постепенно приближался, и мягкий отзвук его угасал здесь, на площадке под развесистым деревом. Ветер притаился не шелохнувшись, и только листья
Большая крытая повозка кряхтя тащила за собой свою тень, и вдруг — словно ей надоело надрываться — одно колесо у нее надломилось, и повозка встала под тополем. Лошади, чуя близость воды, поводили ноздрями, а под парусиновым пологом кто-то осторожно шевельнулся.
— Мари! — тихо произнес мужчина, обращаясь к кому-то в глубине повозки. — Вы спите себе, придется нам тут заночевать. Одно колесо надо будет поправить — если оно отскочит, то вся повозка завалится. В потемках да в одиночку мне с ним не управиться.
— Ах ты, господи боже! — шепотом вздохнула женщина.
— Хоть божись, хоть молись, от этого колесо лучше не станет. Спи-ка лучше!
— У-у-ух! — прокричал вдруг на вершине старого дерева какой-то небольшой филин. — Может, человек разложит костер? Я так люблю смотреть на огонь!..
— Ишь, разгалделся, как бы беды не накликал!..
— Тише, ребенка разбудишь!
— Отправлялся бы ты, сычик, на охоту! — зашелестела Бузина. — Без тебя у нас так тихо было…
Заслышав шелест, человек протянул руку назад и вытащил громоздкое, длинное ружье; тут сычик вспорхнул и скрылся в ночи.
Человек положил на колени ружье, достал огниво, и при свете одной-двух высеченных искр исследовал запал.
— Зябко мне, — прошептала женщина.
— Мне тоже не жарко. Пожалуй, разведу костер.
Мужчина осторожно положил ружье на облучок и слез с повозки.
— Ты пока оставайся тут, я тебя позову, как все готово будет…
Ветер шевельнулся в листве Тополя.
— Надо ему помочь, — прошептал он и принялся раздувать трут, который лишь дымил в руках человека, не в силах поджечь влажную траву, подсунутую под сухие сучья. Человек дул, а ветер ему помогал. И вот наконец затеплился робкий, слабенький огонек. Моргнул, вспыхнул и принялся лизать сухие листья, пробрался по ним и побежал дальше по веточкам растопки.
— Ну наконец-то! — человек поднялся от костерка. — Принесу еще веток, теперь в темноте хоть малость видно…
— Далеко не уходи…
Под Тополем и вокруг Бузины послышался шорох, возня, треск ломаемых сучьев, и вскоре мужчина притащил целую охапку наспех собранного топлива. Он торопливо подбросил веток в огонь, затем взобрался на облучок и положил ружье на колени.
— Не пугайся, — сказал он очень тихо. — Сюда идут. Я слышал шаги.
Послышался боязливый вздох женщины, негромкий щелчок затвора, а затем в круг света, отбрасываемый разгоревшимся костром, вошли трое. Пришельцы встали у костра и принялись греть руки, словно повозки тут и вовсе не было.