46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью
Шрифт:
— Вам какой водки?
— Абсолют! — твердо отвечает Пелевин.
— Абсолюта нет.
— А что есть?
Она перечисляет, Пелевин выбирает 21-ю смирновку.
— А сигары?
— Вот же сигары, — Петровна показывает особый лист меню.
Пелевин тычет пальцем куда-то в середину.
— Сейчас к вам подойдет менеджер.
И когда подходит менеджер с полированной шкатулкой, в которой, как снарядики, лежат сигары, писатель выбирает «Кахиба» и покупает сразу две штуки. Одну закуривает, другая отправляется в нагрудный карман. Он прогоняет довольно банальную
— Кахиба! Самые лучшие сигары! Когда американцы приезжают на Кубу, чтобы ебать красивых кубинских девчонок, они ящиками вывозят эти сигары. И потом продают их в Америке. Это запрещено, но все равно все так делают.
Вопреки размашистому заказу в 200 грамм, когда эти самые граммы приносят, выясняется, что Пелевин пьет не спеша и скорей умеренно. Мне кажется, так и все остальное: вне зависимости от того, какую степень безудержности он изображает, этот человек любит контролировать ситуацию вокруг себя. По крайней мере, на физическом, как выражаются мистики, плане.
Я спрашиваю о том, не хотелось ли ему навсегда уехать за границу.
— Хотелось! Еще как! Но совсем за другую границу, не за ту, про которую вы подумали. А так… Чего ж? Жизнь сделана, что уезжать.
Он говорит о литературе:
— Вот такая картина. Я сижу на балконе. Солнце. Вид на Босфор. Ноги задраны на кресло. В руке стакан с напитком. И я думаю: чего бы почитать? А почитать-то нечего. И вот, я старался писать такие книги, которые можно было бы в такой момент почитать.
Я спрашиваю о стихах — пишет ли он их по ходу текста, или они существуют отдельно, заранее. Мне особенно нравится «Памяти Марка Аврелия».
— Памяти Марка Аврелия… Нет, это раньше написано, когда я еще стихами занимался. На эфедрине…
— Эфедриновый период творчества Пелевина? — спрашиваю я.
— Да, да, — он делает в воздухе несколько затейливых движений руками, что-то, по рисунку, из восточных единоборств. — Я каждое утро этим занимаюсь. Бегу в парк, там… Ну и убиваю несколько человек — сорок! — чтобы в случае чего быть готовым, не растеряться. Мои книги построены по тому же принципу, что эти ката.
Он опять плавно машет руками над столом — вверх, вниз, вбок, снова на место. Похоже, Пелевин и вправду что-то знает про эти красивые японские жесты.
— Помните эту главу в «Дженерейшн П», где трактат Че Гевары?
Я помню.
— Ну вот. Как это написано? В Айове, в лесу. Накануне я нажрался с одним бразильцем, пили что-то, какое-то его зелье еще было. И я звонил всем девкам подряд и всем говорил: приходи ебаться. Наутро просыпаюсь и жду — сейчас стук в дверь и войдут два ФБР-овца. Депортация, все это. Сижу, стучу по клавишам — пишу этот самый трактат Че Гевары. В конце дня раздается звонок в дверь. Открываю. Стоит латвийская поэтесса — большая, белая, красивая. Спрашивает: «А ты, это?.. И правда хочешь?» И входит. И все происходит. Вот так и пишутся книги! — заключает Пелевин с восторженной интонацией.
Я спрашиваю, женат ли он.
— Нет, но у меня есть постоянная подруга, это одно и то же.
— А что там, в этой Айове?
— А! Это лес,
«Гимбат хватает молодого человека, запихивает его в машину и везет. Тот обращается к нему — из-за сиденья, слабым голосом: — Гимбат, а Гимбат!..
— Чего тебе?
— Слушай, Гимбат, я тебе триста грин дам, отпусти меня.
— Не, не могу.
Молодой человек подумал, прикинул все свои возможности:
— Я тебе пятьсот грин дам!
— Нет, против воли шефа — не могу.
Приехали в лес. Гимбат наклоняет молодого человека, стягивает с него штаны. Готовится… Вдруг звонок по сотовому. Шеф: «Гимбат, быстро сюда!» Гимбат хватает молодого человека, бросает в машину. Едут назад.»
Гимбат, лес, вся ситуация неуловимо напоминают пикник бандитов с галюциногенными грибами из «Чапаева и Пустоты». Что из чего возникает — пелевинские ли тексты из анекдотов, оборотов речи, бытовых острот… Или наоборот: вся эта приметная шелуха липнет к ее коллекционеру? Пелевин рассказывает свою знаменитую шутку насчет рекламы водки «Финляндия». (На плакате — лужа блевотины. Подпись: «в прошлой жизни я была водкой «Финляндия»».) «Слышал?» «Да конечно, ее уж вся Москва знает», — говорю я. «Правда? Откуда?» — Пелевин, похоже, не представляет масштабов своей славы.
После блинов следует сигара, затем еще водка, затем салат. И — пауза. Чувствуется какая-то перегрузка. «Все, — говорит Пелевин. — Сейчас — домой.» Расплачивается он за себя сам. «Я отвезу», — предлагаю я.
Сам Пелевин, как все настоящие писатели, от Дэшила Хэммета до Владимира Сорокина — и как настоящие аскеты — машину не водит. «Зачем? Вышел, поднял руку — и все, ты уже на месте.» «А удовольствие от вождения?» Но вопроса он не замечает и от предложенной транспортной услуги отказывается.
«Нет, не надо. Одно дело, когда тебя отвозят, другое — когда берешь машину и едешь». Буддистское нежелание одалживаться в чем бы то ни было? Или просто типичный писательский синдром — быстрой утомляемости от людей? Мне не суждено это узнать: когда официантка приносит сдачу, Пелевин вдруг забывает о своем решении отправиться домой, к рабочему столу и заказывает Baily’s.
— А Байлис у вас есть? — так это звучит в его устах.
— Бейлис? Есть, конечно.
— Не Бейлис, а Байлис! — настаивает Пелевин. — Ирландцы говорят Байлис! Двести грамм, пожалуйста.
Мне как-то не верится:
— Неужели ты выпьешь двести грамм этой сгущенки?
— Нормально! — уверенно говорит писатель.
Впрочем, когда на столе оказывается полный, до краев, граненый стакан с ликером, Пелевин забывает о нем: в зале — а мы сидим у самого входа — появляются два моложавых господина в черных костюмах, эдакие чикагские коммерсанты времен prohibition. Пелевин вскакивает, уронив стул: «О! Это же мои друзья.» Друзья — Саша и Володя — усажены за стол и на них обрушивается история о Гимбате.