54 метра
Шрифт:
Перед приемом пищи (это военное выражение, застрявшее в моей голове на всю жизнь) заходит офицер (один из ротных), ест свою пищу, которая готовится отдельно и достаточно вкусна (Я решил, что они слышать не слышали о Суворове, который питался из одного котелка с солдатами и понимал все тяготы и лишения последних). Затем командует зайти роте. И уходит, чтобы не видеть этого зрелища.
160 нахимовцев садятся по шесть человек за столы, на которых перед ними по половинке тарелки воды с капустным листиком. «Суп», так тщательно сдобренный красным перцем, что есть не представлялось возможным даже любителям острого, имел вид океанской чистой воды, в которой виднелось дно. Во второй кастрюле – картошка, залитая кипятком, компенсирующим весовую недостачу. В первый день, когда мы узрели наш нынешний рацион для растущего организма, все поделили поровну. Итог: второго досталось по одной алюминиевой ложке каждому. Чаще всего бывало две картофелины на шестерых. Или
– Рота! Сесть! Приятного аппетита! – произносил офицер и, слыша вдогонку хоровое «спасибо!», уходил. Потому что дальше начинались «джунгли». Битва за еду длилась несколько минут, и правило было одно для всех – кто сильнее, тот и съел. Со всех сторон разносились глухие шлепки по человеческому мясу, сдавленные вскрики и всхлипывания тех, у кого не хватало сил бороться за ПОМОИ. Вот кого-то оглушили табуреткой и он, ковыляя, отдаляется от места дележки, сжимая в руке сухарь – единственное, что успел схватить в первые секунды «пиршества»… Надо ли говорить, что к таким реалиям жизни я был совсем не готов и после нескольких неудачных скоротечных боев довольствовался одними сухарями. Я был просто один…
Надо сказать, что люди из одного города или области сбивались в стайки, изредка помогая «своим» в борьбе за выживание. А из нашего гарнизона моим земляком был только один человек, да и тот – маленького роста и неимоверно мерзкого характера, по фамилии Тузик. Вместо того чтобы помогать, он только мешал своими выдуманными историями о моей гражданской жизни, в которых я, с его слов, выглядел полнейшим неудачником и идиотом. Это неимоверно мешало хоть как-то наладить свое положение в обществе. Так вот, самые большие и сильные группы были из Москвы. Во главе с огромным Подбородкиным, имеющим лицо прыщавой обезьяны, уклонившейся от эволюции.
Невысокий, коренастый, с широкими скулами, клыкастой бульдожьей челюстью и дьявольским смехом, он наводил страх на многих своим бесстрашием, граничившим с безумием и фатальностью.
В коллективе Сибири было почти полное единение. Сибирские все были из одного детдома, и были готовы ко многим отрицательным моментам жизни…
Мыться не ходили. Не то чтобы чесаться любили, просто баня была закрыта на ремонт, и ближайшие ДВА МЕСЯЦА функционировать не собиралась… Вот такой, голодный и вонючий, идешь с классом на занятия, а пройти надо через роту старшего курса. Заходишь, а там уже ждут три дюжины лихих молодцов с мерзкими улыбками на лицах. И свистят бляхи ремней, больно впечатывающихся в тело под улюлюканье толпы. И рвут одежду на тебе, потому что их обделенный интеллект ловит кайф от хруста рвущейся материи. И прибегаешь, опоздав, на урок, потирая ушибы и придерживая лоскуты формы (и еще замечание пишут в классном журнале, за которое получаешь потом реальное наказание от ротного командира) …А!
– А!
– А!
– А!!! Все это угнетало не по-детски.
Последней каплей стала незаслуженная серия ударов от капитана третьего ранга Филинцева во время ночной глажки РОБЫ (нет, я не педантичный придурок, имеющий хобби по ночам наводить на засаленной одежде стрелки). Правила были таковы, что неважно как, но ТЫ должен в восемь утра сделать чудо-стрелки на чудо-брюках.
До этого момента Фима (это прозвище носил офицер-воспитатель) внушал мне уважение. Он был высокий, статный, с широкими плечами, ни грамма жира, с идеальной рельефностью торса – видно каждую жилку, светловолосый, с волевым подбородком и арийскими чертами лица. Но после этого случая мне стали понятны надписи на стенах «ФИМА лох придурок». Помню, тогда я отреагировал на все, надув губки и заплакав от обиды. Вот такой я был в свои четырнадцать лет…
Изрядно похудев и устав от осознания беспредела со стороны всего и всех, я решил отчислиться. Себя в это время помню плохо, потому что провалился в состояние забитого и голодного животного. Не могу сказать, что мне было хуже всех. Видел и посильнее забитых. Когда впятером каждый день бьют одного, не давая подняться. А если и дают встать, то только для того, чтобы стало интереснее измываться. Я первый раз в своей жизни видел насилие и отсутствие норм морали в ТАКОМ количестве в том месте, где этого не ожидал. Всю жизнь мне промывали голову идеологией военного братства и «белой кости» во флотской сфере, тогда
(Позже, спустя несколько лет, я думал об этом как о необходимости подобного поведения в подростковой, самой жестокой среде в замкнутом пространстве. Наверное, только в ограниченном пространстве можно увидеть сущность человека. Здесь не надо носить маски, потому что бесполезно. Сбросить маску и открыть свое истинное лицо – вопрос времени. Максимальный срок, который я наблюдал, – полгода).
Но вернемся ко мне. Говорят, что все болезни от нервов, только триппер от удовольствия. Поскольку удовольствия я не испытывал, а накопление негатива в душе и голове перевалило очередную грань, меня снова свалила эта жуткая болезнь. Я снова не мог ходить. В госпитале, по идее, больной должен был излечиться, восстановиться и выспаться. А вышло немного иначе… Шла первая чеченская кампания, и госпитали были переполнены ранеными бойцами. Контуженные, без конечностей и сильно обожженные, они потеряли в грязи этой войны больше, чем здоровье. Память терзала их душу. Они рассказывали о том, как кричат сгорающие, как спички, люди в танке. О том, как страшно подбирать кишки товарища, зажимая его рану, не понимая, что тот уже не дышит. О том, как попавшие в плен жалели, что еще живы… Впереди их ожидало существование инвалидов на 2000 рублей в месяц, отсутствие личной жизни, осознание своей ненужности во всех сферах общества и кошмары, охватывающие по ночам, в которых снова шла война. Немного придя в себя, они пили растворитель для стекол «Снежинка» и били всех, кто имел отношение к офицерам. Следовательно, курсантов. Я не знал, как объяснить, что мне 14 лет. Они даже слушать не стали. Кошмар продолжался каждую ночь. В пьяном угаре, дыша перегаром, они вытаскивали меня из постели и били, в издевку называя Шакалом. А я корчился на полу и уже ничего не говорил, только пытался дышать в перерывах между ударами. По сравнению с этим происходящее в училище показалось цветочками. Ведь все познается в сравнении…
Зачем-то приехала мама, голосившая по телефону вместе с папой, что это училище – путевка в жизнь и приобщение к элите. А!- А!- А!- А! Какой, нахрен, элите? Отчислиться они мне не давали, а помочь не могли. Конечно же, я не говорил о проблемах матери – все равно бы не поняла. Поэтому на просьбу объяснить причину желания уйти из этого «сказочного» места я пожимал плечами и говорил, что так надо, потом как-нибудь объясню. В общем, о возвращении в школу можно было забыть. Самое отвратительное из того, что говорили родители в оправдание своему решению, было то, что из-за этого пострадает их имидж в их сраном гарнизоне. Мол, так мы продолжаем флотские традиции. Сынок – прилежный, дисциплинированный, учится не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге, в единственном в России Нахимовском военно-морском училище (О как звучит!)
Я смирился (еще не до конца, но все-таки), что проведу в этой «системе» много, очень много времени.
Глава 5. В ней я размышляю о жизни военного, уже сам будучи им
– Товарищ капитан третьего ранга, а как пишется: вторниГ или вторнЕГ?
– Так, сейчас посмотрю в словаре… Хм… Нет такого слова на букву Ф. Ладно, пиши, что собрание переносится на среду (занавес).
Дебилизма у военных в избытке, могут одолжить любой социальной группе. Но между собой это называется тупизмом, да и то лишь вначале. Потом свыкаются и перестают обращать на это внимание, как на неотъемлемую часть жизни. И даже обижаются, когда кто-то говорит так про них. Возможно, это оттого, что военнослужащий слышит на протяжении всей свой жизни одно и то же выражение, несмотря на звание и наличие звездочек на погонах: «Думали, вы думали?! А не надо было думать! Думать за вас начальство будет!» Проходят годы, наконец, он становится большим начальником, но забыл, как думать.
Например, великолепные примеры военного фразеологизма. Которые я все свои шесть лет в погонах раскладывал на кирпичики, собирал в бессмысленные конструкции и искал источник предельно кратких, но непонятных обычному человеку слов. Возьмем набор букв, в смысловой нагрузке обозначающих короткое выражение «Да!» А по-военному это будет звучать как «Есть!» Что именно ЕСТЬ у военного? Непонятно! Или он просто хочет есть? Или «епсть»? Откуда это слово в лексиконе появилось? Мои мысли сошлись на том, что каждый среднестатистический военный хранит в себе недюжинные поэтические способности, которые тщательно скрывает от руководства, дабы не привлекли к участию в очередной самодеятельности. И поэтому даже на короткое и уверенное «Да!» совершенно машинально сможет преподнести до десяти различных рифмованных фраз, с почти обязательным содержанием нецензурных, обозначающих женский половой орган. Ну, вы поняли… А теперь попробуем найти нецензурную рифму к слову «Есть!» Не получается? То-то же. Хотя некоторые все же дополняют: «На жопе шерсть» и ГЫКАЮТ.