54 метра
Шрифт:
Так, похоже, алкоголь все-таки начал действовать…
– Аминь! Бла-бла-бла! Аминь! Бла-бла-бла! – по традиции, в этот момент бородатый поп должен закрыть глаза мертвого своей рукой. Он проводит ею над разлагающимся лицом покойного, и глаза, почти закрывшись, открываются, словно от пружины.
– Аминь! – прозвучало вхолостую, потому что глаза открыты.
– Бла-бла-бла! Аминь! – снова поп пытается пальцами закрыть глаза изувеченного и гниющего покойного. Но те, как у куклы-пупса, которую надо крутить в руках, открываются.
Блин, по сценарию глаза закроются, и все, конец. Все плачут и крестятся. Но сейчас они откроются снова. А потом еще. И еще. Тело настолько
– Аминь! – совпало с тихим хрустом лопнувших белков. Да уж, действительно аминь.
Я не хочу доставать оставшиеся на морозе воспоминания об этом трупе, но такое не забывается. Дальше были завывания вдовы и холод. Скребки лопат, закидывающих комки мерзлой земли с глухими ударами на крышку гроба. И снова холод.
Машина заурчала и увезла нас от кладбища и трупа. Ехали молча. Каждый сам переваривал произошедшее и переживал боль обмороженной на морозе кожи.
Дальше вспышка памяти уже дома у вдовы. Салатики. Картошка. Селедка. И водка.
– Водку нельзя! – вопят нам уже пьяные водитель и вдова. Парней тоже стало развозить от прежде выпитого, как только попали в тепло. Один я – трезвый как стекло. Что-то беру и ем. Никакого вкуса, все как бумага. Не могу есть. Внутри меня что-то клокочет, и снова начинает подташнивать. Резко хватаю со стола бутылку водки и осушаю прежде, чем мне что-либо успевают сказать. НИЧЕГО! Как вода. Я не могу напиться. Почему?
– На, закуси, – тычет мне под нос вдова колечко лука на вилке, с которого растительное масло капает мне на брюки…
Вот я сижу в деревянном кресле комнаты отдыха своей роты и смотрю дурацкий MTV. Транслируется клип группы «РАМШТАЙН», что в переводе означает каменоломня. В этом видео парни с ирокезами на головах захватывают банк. Держат ружья и взрывчатку наготове, чтобы убить себя и всех.
– Чего ты хочешь? – поют они на немецком языке. И я смотрю на них и понимаю, что ничего не хочу. Хочу только, чтобы меня никто не трогал и не разговаривал со мной.
Рядом со мной еще один друг-питон ЕФТЕЙ. У него на одной руке четыре пальца из-за врачебной ошибки в санчасти. Поранился тогда вроде не сильно, поэтому был отослан, а точнее послан. Полили зеленкой и все. А впоследствии воспаление тканей распространилось, и заболел палец.
– Не выдумывай! – как обычно, кричали врачи на него в санчасти, пока совсем плох не стал его палец. И только тогда его повезли в госпиталь, где и отхватили часть конечности хирурги. А кому пожалуешься? Он был из такой же простой семьи, как и я. Мать у него была одна, отец бросил их еще в детстве. Жила в далеком гарнизоне и болела сильно. Чем она поможет? Только зря нервы ей теребить. Поэтому ничего не сказал ЕФТЕЙ (это настоящее его имя), а только стал подгибать обрубок среднего пальца под кусок хлеба во время трапезы, как будто все в порядке и палец на месте. ЕФТЕЙ понимал меня, наверное, даже чувствовал, поэтому просто сидел рядом и молчал, не доставая вопросами.
Заходит мой командир-насекомое. Он подходит ко мне вплотную, загораживая собой телевизор. Он чувствует мою внутреннюю слабость. А я смотрю сквозь него, пытаясь осознать смысл этой жизни. Смысл этой смерти. Смысл мой.
– Что ты хочешь? – поют господа арийцы с ирокезами.
– Был приказ выйти на ужин! – кричит на меня насекомое.
– Ты что, не понял?! – кулак командира врезался мне в подбородок, возвращая к реальности.
ЕФТЕЙ знает мое сумасшедшее Я и поэтому зло улыбается командиру перед тем, как уйти за дверь, оставив нас наедине. Знаете, почему офицер может ударить курсанта или солдата? А что он офицеру сделает? И что докажет? Правила таковы, что если это случится наоборот, то тебя посадят в дисциплинарный батальон. «Дисбат» – это ад на земле, после которого тюрьма покажется курортом. Там за несколько месяцев пребывания здоровья вытягивают, как за полжизни. Оттуда возвращаются с пустыми глазами и печатью молчания. Офицеру даже перечить нельзя – это тоже статья, по которой туда можно попасть. Но сейчас мы одни, без свидетелей, хотя по большому счету, никто из роты не стал бы на меня доносы писать, так что можно было ЕФТЕЮ и не уходить.
Я уставился на АГЕИЧА, которого распирало изнутри героизмом. Я ждал еще одного удара, для очищения моей совести. И дождался его. От него мою голову мотнуло в сторону, и клацнули зубы. Я встал и коротким ударом в солнечное сплетение изменил выражение лица офицера от самодовольного до испуганного. Хватая ртом воздух, под припев немецкой группы, ОНО осело по стеночке на пол. Взяв его чуть пониже кадыка двумя руками, я принялся сдавливать его горло, заставляя менять цвет лица. Когда оно стало темно-бордового цвета с оттенком фиолетового, я разжал ладони, и АГЕИЧ закашлялся, жадно задышав. Я бы еще разок повторил это, но тогда бы я стал ничем не лучше всех тех уродов, которые попадались мне по жизни, бренча передо мной медальками и тыча меня носом в свои погоны, как в последний довод своей правоты. Я встаю и ухожу в кубрик, где в полутьме заваливаюсь на «шконку», обтянутую синим вонючим одеялом с тремя белыми полосками снизу. Мне не у кого спросить совета. Что, так и должно быть? Разве такая она – жизнь? В детстве мне читали детское Евангелие, где добро побеждает зло наивным игнорированием последнего. Зачем? Ведь это же неправда! Добро без кулаков – растерзанный труп. Правда в том, что нужен баланс между темным и светлым внутри каждого.
Вот о чем я думал, когда АГЕИЧ выскочил из роты и принялся звонить с КПП всем подряд.
– Алло, мама? Я не переживу этого. Меня хотят убить. Да, мама, Попов.
– Алло, дежурный по ЛенВМБ? Меня хотят убить. Фамилия – Попов. Да. Да. Да.
– Алло, президент? Как, не туда попали? Как, пошел на хрен? А Попов?
Глава 22/1. Ненависть
Начиная с первых минут пребывания в темно-синей форме у индивидуумов возникает агрессия и ненависть ко многим вещам.
Гражданских ненавидели за их возможность вдыхать запах девичьих волос и не ценить этого. Гулять вечером по городу и не обращать на это внимания. Есть приличную еду и выковыривать оттуда чего-нибудь, что ты не ешь. За возможность спать в нормальной кровати одному, а не в стае таких же волчат. Иметь свои вещи и не бояться, что их украдут или, если ты слаб, отберут. Мы не могли гражданским простить себя в прошлом. Ведь мы так же безалаберно и с недовольством когда-то вкушали радости жизни. А теперь, глядя назад, понимаем, как это все было прекрасно. Прекрасна была та свобода, с которой можно было дышать. Теперь ее нет. А у них она есть.